Раскаты

— Сиди, сержант. Кури, — сказал Донов. — Думаю вот: что тебе поведать и как… Ты знаешь, не повезло мне в плену. Не повезло ни погибнуть, как большинству, ни связаться с подпольными группами, как удавалось многим. Только под самый конец уже, в начале сорок пятого, вышел на одну группу, да и то, видимо, лишь затем, чтобы в живых остаться. И вот — живу… Насчет невезенья, пожалуй, пошутил я. Наоборот, везло мне по-своему, вот и остался жить. И моложе я был своих товарищей, только третий десяток разменял, и физически крепче. Те, кто постарше и послабже, еще в дороге — до Штутово (это в Польше) и Кельна — попадали, постреляны были. Повезло, наверно, и в Кельне. Там у них эдакий сортировочный пункт был: кого в рабочие тюрьмы, кого в лагеря, а кого сразу в печь. И сходились в Кельне составы с узниками со всей, считай, Европы. Так вот, когда мы разгружались, я поддержал одного товарища. И слишком, видимо, явно: охранник двинул меня прикладом в затылок. Пришел в себя уже в другой колонне, среди бельгийцев. Их, оказывается, разгружали почти вместе с нами, они и подобрали меня. С ними я и провел срок в каторжной тюрьме в Байрете и в Дахау потом, что в двадцати километрах от Мюнхена. С несоветскими они при том при сем обращались помягче. Особенно вначале. Да и в самом Дахау сначала не было такого массового уничтожения узников, как в Заксенхаузене и Бухенвальде. Ведь Дахау у них был первый лагерь, «открыт» еще в тридцать третьем году, и стал этот лагерь как бы учебным центром палачей, которых потом направляли в другие лагеря. А ученик, как известно, да превзойдет учителя. В Заксенхаузене, например, выученики из Дахау для экономии времени и средств построили спецкомбинат смерти «Станция Зет»: газовая камера, установка для расстрела, модернизированные виселицы, на которых с помощью блока можно вешать сразу четырех человек… Да, насчет везенья не кончил. Повезло ли, что оказался не среди своих? Не знаю. Ведь понятия не имел ни о каких европейских языках, обращаться приходилось только руками да мимикой. Я и разговаривать-то постепенно разучился. Не говоря уж, что при том при сем бельгийцы держались ближе к бельгийцам, французы, естественно, к французам. И я оказался один среди них. Не лучший, поверь, вариант для данной ситуации… Нет, я, пожалуй, распыляюсь. Это все общо и незримо… Я тебе даже Дахау описать не смогу. Чудесное такое место, широкая аллея, обсаженная тополями. И — тридцать бараков в ряд по обеим сторонам. Вся местность окружена глубоким рвом, вдоль него — бетонная страда с колючей проволокой под током. И высоко над лагерем — шесть сторожевых башен, где дежурили эсэсовцы с пулеметами. И еще — запах, сладкий смрад крематория. Им там пропитана каждая пылинка… Вот и все мои краски.

— Тут, товарищ полковник, по-моему, и ни к чему краски…

— Да-да… Да, возможно, ты и прав. Но о чем же тебе поконкретнее рассказать?

Донов видел напряженное лицо Василия, но все казалось ему, что и просьба-то высказана была случайно — разговор завязать и что ничего и никак не сможет он рассказать такого, чтобы пронять этого черствоватого парня. Ну разве сможет он глубоко воспринять то, что было столько лет назад, что уже оценено проклятием? Современные парни и девушки, как думалось Донову иногда, при бесспорной их умственной развитости, все же легковаты душой, неоправданно легки в оценках, особенно в оценках прошлого. А может быть, оно и справедливо по природе? К чему тратить жизнь прошедшими болями?.. Ан нет, рано еще, рано. Еще не изжита самая страшная болезнь человечества — фашизм…

Но, право же, как во всей «красе» передать те праздничные казни под музыку, шуточки и смех? Как передать то полнейшее животное отупение в дни работы на «мор-экспрессе», когда с утра до ночи таскали на проклятой тележке трупы, трупы, трупы, превратившись в автомат, заведенный по маршруту: блок тридцать — «блок смерти» — крематорий. Как передать состояние человека, которого казарменные капо бьют дубинкой на каждом шагу, — «а у старосты нашего блока Матвиенко любимым оружием был кусок гибкого прорезиненного кабеля», — бьют за молчание и за разговорчики, бьют за вшивость и как чистюлю, бьют за то, что видишь, что слышишь, что «долго живешь, крематорская собака!». Ни один репортаж, ни одна книга, ни один фильм даже с документальными кадрами лично ему, Донову, не донесли и сотой доли испытанного наяву…

Донов говорил и все труднее подбирал слова, все острее чувствуя свою беспомощность, бесцветность своих слов. И наконец замолк вовсе, взявшись вытирать взмокревшее — от горячего, видимо, чая — лицо.