Раскаты

А в конце первой недели войны деревню сразила весть: по дороге из Речновского военкомата в Шумерлю, на железнодорожную станцию, дезертировал из отряда новобранцев Колян Васягин. Приезжала в Синявино милиция, пять человек на двух машинах, долго допрашивали Марфу и последыша ее Ваську, а у тех у самих-то глаза на лоб: знать ничего не знали. И в конторе, и в поле, и на фермах несколько дней только и говорили о дезертирстве Коляна, забыв о деле, заботах своих и печалях. Захар Сидоркин прямо-таки белел от этих разговоров, видя в них причину безделья, и разгонял судачащих, крича яростно: «Ну что вы всё мусолите о нем?! Поймают да расстреляют сукина сына, и весь тут разговор!»

Вдруг пропали двойняки Тиморашкины — Толька Балбес и Шурка Баламут. Кое-как вызнали у их дружка Мишки Бруснева: сбежали, оказывается, братья на фронт, бить фашистов. Нюрка Тиморашкина слегла от горя, но вскочила на третий день и по всей Поперечной гонялась с дрыном в руках за Толькой, которого поймала милиция в Арзамасе и вернула домой. А Шурка как в воду канул, так и не видели его больше в Синявине.

И снова повестки, повестки. И снова прощальные гулянки, проводы и слезы. И как-то незаметно почти прошел во всей этой непривычной суматохе-сутолоке случай, который в довоенные тихие времена мог бы стать событием для деревни: у кузницы, сцепляя подремонтированный культиватор к трактору, раздавил пальцы правой руки Федор Бардин, остались целыми лишь большой палец да мизинец. Жалели его дружно: такой здоровый был мужик, и вот тебе судьба — калекой стал, а в колхозе и так уже сказывалась нехватка мужских сильных рук. Да и то верно, Федор в последнее время работал в колхозе ломовито, с утра сам приходил в контору и просил послать туда, где потяжельше, ворчал весь день как бык, но и вечером опять же приходил в контору, жадно ждал по телефону новых известий с фронта. Вообще, сильно изменился Бардин за короткий срок: молчаливый стал, задумчивый и злой, взрывался в самый неожиданный момент. Так ни с того ни с сего выгнал он громогласно пришедшего к ним вечером Ваську Васягина: «Дурак твой брат, и ты дурак, ети вашу дышло! Знать вас не знал и знать не хочу!» Степку Макарова треснул по шее при народе в конторе, когда тот засмеялся чьей-то шутке в тот момент, когда говорили о войне: «Цыц, щенок! Нашел время ржать…» Повеселел Бардин малость после того, как поставил его Сидоркин командовать фермами вместо Валентина Уськина, ушедшего с четвертой в Синявине волной призыва. То ли пожалел Захар Константинович покалеченного Бардина, то ли уважать очень стал после того случая у кузницы, который состоялся на его глазах и при котором Федор показал себя настоящим мужчиной: только охнул несколько раз, стряхивая на землю кровь, и сам оторвал да швырнул в сторону повисший на кожице безымянный палец. Да и выбор стал скуден у председателя, а на фермах держался, считай, весь колхоз, и нужна была там сильная рука, где ее возьмешь нынче? Смелее стал после этого Федоров бас, а на ферме так гремел на версту, разнося и подгоняя нерадивых девок и баб. Пришла война. Жизнь менялась круто.

10

Таким чисто побритым, коротко постриженным и пахнущим одеколоном Марья давно не видела мужа и, ей-богу, не сразу и узнала его, когда он вышел из парикмахерской. Уж очень переменился Сергей за какие-то полчаса: вошел туда старик стариком — лицо было дремуче заросшее, словно у взаправдашнего тюремника, из-за ушей торчали серые свалявшиеся кудлы, а вышел — почти гладенький парень. Что-то даже от того бойкого красноармейца, который впервой заглянул на посиделки к Няше Гуляевой, углядела в нем Марья сначала, но тут же отказала своим глазам: нет уж, из мужика пожилого не сделаешь молодого. И морщинки на лице Сергея часты и глубоки, и глаз не проворен («Как у него другой-то? Так и не спросила ведь!»), и осанка не та, и на разговор совсем скуп стал…