Раскаты

К тому часу, когда привезли его и втолкнули в каменный пристрой здания районной милиции, Сергей Иванович уже полностью успокоился. Не то чтобы сказались тут всхлипы приемщицы Майи, сквозь которые она всю дорогу уверяла юнцов-милиционеров, что-де у него, молоковоза из колхоза имени Сталина, никогда не было и капли нехватки молока, не столько крепило его обещанье Захара Сидоркина наутро же приехать за ним — просто за недолгую в машине тряску вернулась к нему понятая давно вера: безвинного, чистого человека никогда не осудят вконец люди и не засудят судьи. Но в камере, когда разглядел при тусклом свете лампочки, почему-то посаженной за решеточку, свернувшегося на лежанке полузнакомого бухгалтера из «Новой жизни» и узнал от него, что в соседней клетушке сидит и председатель ихний, Сергей Иванович присвистнул про себя, и в грудь опять вкрался страх не страх, а неприятный холодок. Всю ночь пролежал он на досках, сколоченных наподобие носилок поперек, без намека на сон, пытался отговорить свои опасения тем, что, может, и за дело подцепили новожизненских руководителей — не зря, наверно, «Новая жизнь» вечно плетется в хвосте, кто-то крупно, видать, грел на колхозе руки, — но мысль, что вон каких больших людей солидного села уложили на нары и что с ним-то уж, рядовым извозчиком, цацкаться не будут, не отходила ни на миг.

Ощущение чего-то громадного, неодолимого, которое на ходу зацепило и его и может смять слепо, пугало по-настоящему. Да еще бухгалтер-сосед, мужичок с морщинистым по-старушечьи личиком и ежиком седеньких волос, то и дело вздрагивал и всхлипывал во сне, зазывая тоску и озноб. Наутро Сергей Иванович ждал, что вот скоро поведут на допрос, а то и сразу на суд. Но уже и светом давно озарило каморку из окошка, узкого и зарешеченного, далеко за стеной гулко и часто прослышались голоса, потом все смолкло, время тянулось невтерпеж, а никто так и не торкнулся в дверь. Притихший и смирный, бухгалтер часто вынимал из большого кармашка-пистончика круглые часы, подолгу тупо смотрел на них, потом не выдержал и шепнул, глубоко вздохнув: «Вчера до сих пор уже второй раз кормили… Обед давно прошел…» Сергей Иванович голода не чувствовал, когда маленький вертлявый милиционер наконец протиснулся к ним с двумя плошками какого-то варева и, стукнув плошки на единственный в камере табурет, вдруг сказал: «Не знай к лучшему для вас, не знай к худшему, а началась, братцы, война». Он и сам, видно, не знал по-хорошему, что к чему, и на все расспросы арестованных только и добавил, что Германия напала на нашу страну, с чем и вытиснулся обратно в дверь. Сергей Иванович после еды долго простоял на табурете, стараясь хоть что-нибудь да выглядеть в окошечко, но, кроме выложенного битым кирпичом тротуара и кусочка каменного пристроя с железной крышей, ничего не увидел.

Так и протомились они три бесконечных дня, ничего не ведая про войну, понимая, что именно из-за нее всем стало не до них, и эти три дня были самыми трудными: незнанье да ожиданье выедали душу посильней живого червяка. Особенно страдал Сергей Иванович без курева. Курить хотелось страшно, в горле болело от постоянного глотания слюны, и, может, еще и поэтому в груди стояла погань невозможная. Два раза в день им приносили еду, два раза водили в уборную, но поговорить ни с кем не удавалось: тот стражник-колобок куда-то исчез, вместо него к ним приставили то ли немого, то ли с рожденья молчуна, от него не услышали ни слова. На четвертый день новожизненского бухгалтера увели и обратно не привели, а после обеда вызвали и Сергея Ивановича. Увидев за столом Рево Макарова, который, наверно, и должен был его допрашивать, Железин на минутку потерялся. Вроде бы радоваться надо было, что попал к своему, синявинскому, но… Потерялся Сергей Иванович и вправду только на минуточку. Себе на удивленье быстро увязал он в голове пьянки Рево с Бардиным (и не пытайся — ничего не скроешь в деревне), услышанные по дороге в машине слова одного милиционера другому: «Рево Макарович приказал…», — и, хотя не успел додумать всю цепь до конца, решенье, как тут держаться надо, пришло к нему сразу. Рево поднял голову, с прищуром обсмотрел его с головы до ног и — ни здравствуйте, ни удивленья — сказал сухо: «Сразу подпишете обвинительное заключение или будете отпираться?» Сергей Иванович ответил, что ни подписывать, ни доказывать ничего не станет, а просит допустить его к начальнику милиции. (Вспомнил он, как уважительно говорил тот с ним весной, и почему-то уверился, что если удастся поговорить с ним, то и обойдется у него как нельзя лучше.) Высказал он свою просьбу Рево и закрыл рот на замок: и брезгливое — не устроить ли уж ему встречу с товарищем Сталиным, и насмешки, и угрозы с кулачным траханьем по столу с вызовом пропустил мимо ушей. Стоял и смотрел в раскрытое окно, в котором трепыхалась вылинялая желтая занавесочка…