Раскаты

— Окно, говорю, настежь у вас. И дверь приоткрыта. Просквозит вас, и начнете завтра чихать.

— Это, братец, не твоя забота! — рассердился врач и вернулся к листку бумаги на стене. — Давай другой глаз.

Похолодев, Сергей Иванович смело прикрыл опять левый глаз. Врач Николай Петрович, ткнув задником ручки в букву в среднем ряду и переведя глаза на Железина, словно бы споткнулся обо что-то, но усталость и дурацкое предупреждение пациента о сквозняке сделали-таки свое дело — спросил не столь бойко, как раньше:

— Какая буква?

— Опять «дэ». Их там подряд две. А через «гэ» еще одна «дэ», — затараторил Сергей Иванович, доводя до конца свой давно задуманный план.

— Отвечать только на вопросы! — опять рассердился врач. — Эта буква?

— «Е».

— Одевайтесь. Сейчас подмахну карточку… и — марш к Крушевскому. Третий кабинет налево.

— Спасибо, доктор.

Сергей Иванович, забирая карточку, весело подмигнул ему правым спасительным глазом.

А через несколько минут, ведомый проворным лейтенантом Крушевским, он вышел в заднюю дверь военкомата и невольно остановился. Во дворе битком было народу, стоял ровный гвалт, прорезаемый изредка властными командами. Сначала показалось, что все здесь суетятся и шумят без толку, но, приглядевшись, Сергей Иванович уловил в этой кишени свой порядок. Поближе к ступеням толпились парни с сумками, котомками, в фуражках и даже фуфайках — этим наверняка предстояло еще пройти через руки сердитого Николая Петровича. Поодаль, вдоль облезлой каменной стены, у скиданных вповалку тех же котомок, сумок и разной одевки, сидели и стояли парни в полузастегнутых рубахах и даже незастегнутых штанах — эти, видимо, прошли врачей и дожидались выкрика своей фамилии, что и делали двое стоящих в середине двора мужчин: один — высокий, в военной форме, другой — плечи в сажень, в кожаной тужурке. Сергей Иванович подумал, что весь этот молодняк, может быть, как раз и угодит на те нары, которые колотил он на фермах только позавчера. И заметно отдельно от всех, у приоткрытых, когда-то покрашенных в темно-красное ворот, в которые виднелась полуторка, молча выстраивался в довольно ровные шеренги народ солидный — ни одного личика юного, а усы и даже бороды переспелые виднелись. Тень от стены двора отсекалась у ног строящихся, и закатное солнце красило лица их в пожарный багрянец.

Сергей Иванович обогнул лейтенанта Крушевского, о чем-то заговорившего с человеком в кожаной тужурке, и трусцой побежал к строю, глазами выбирая в нем место по своему росту.

Марья терпеть не могла свиней.

Началось это у нее с детства и осталось на всю жизнь. Однажды собралась сестра Танька с подружками в лес по ягоды, очень не хотела брать сопленосую Марьку, но та с ревом и слезами увязалась-таки за ними. Ушли далеко, на вырубку аж за Казачьим оврагом, и там мало-помалу разбрелись. Марька поначалу все держалась сестры, но когда Танька фыркнула пару раз — что-де ходишь как привязанная, ищи сама ягодные полянки, — она подотстала, потом свернула чуть в сторонку, наткнулась на краснокапельную россыпь и не учуяла, как удалились старшие девчонки. Набрала Марька полный туесок и, решив посмотреть, где Танька, залезла на пенек, покричала. И тут увидела… Из-за низеньких ближних кустов прямо на нее, похрюкивая и пофыркивая, шла невиданно большая лохматая свинья с грязно-желтыми клыками. С перепугу забыла даже, как называются эти страшные лесные свиньи, припомнила уже потом — кабан! Взвизгнула она и — где туесок, где платок, — слетев с пенька, понеслась, куда потянули ноги. До сих пор помнит еще, как хлестали по лицу, груди, рукам упругие ветви, как вбежала в рослый лес и, слыша за спиной грозное хрюканье, слетела — и как не разбилась! — почти с отвесного берега до половины оврага и в один дых перебежала по стволу осины, легшей вершиной на другой берег. И тут упала, бежать больше не осталось и на мизинчик сил, и глазонькам не поверилось, когда увидела: клыкастое чудище стоит на самом верху берега и водит головой туда-сюда — куда, мол, подевалась эта визгливая девчонка? А Марька долго еще проплакала-просидела в ветвях спасительной осины, до тех пор, пока не услышала всполошенные крики девушек. Что сотворилось бы с ней, не попадись на бегу крутой овраг и палая осина — сказать трудно: уж больно разъярен был кабан, видно, где-то кабаниха с детенышами близко были, а Марька и встревожь их своим криком…

Вот с той поры и прижилась в ней нелюбовь, если не большее, к свиньям. Только увидит какую поздоровше, так и делается слабость в ногах. И дома их никогда не держала, и никогда бы не подумала, что когда-нибудь придется обращаться с таким множеством — больше двух десятков. А пришлось. С третьего захода да нашел-таки председатель Сидоркин, чем взять Марью Железину. Пришел поздней ночью, протопал крылечком (не приучилась Марья запирать двери и одна оставшись), когда хозяйка хотела уже задуть лампу да прилечь до скорого утречка.

— Здравствуй, Марья, — сказал, без приглашенья проходя к столу и притыкая здоровенный зад на скамью, сразу ставшую узкой. — Слыхал я — отпустили Сергея?