Раскаты

— Отпустили… — шелестнула в ответ Марья.

— Что ж он домой-то не заглянул, а прям оттуда ушел?

— Не отпустили… — завелась на одном Марья, не находя других слов.

— Чудеса-небеса, — не совсем, видать, дошло до председателя, как это так: из тюрьмы отпустили, а домой не отпустили? Но вызнавать не стал, догадавшись, что и сама-то Марья не больно тут чем богата. — Я ведь, Марья, побывал у начальника милиции-то. Дён пять тому, кажись. Не помогли мои уговоры, не-слыхала?

— Нет, не слыхала. А может, и помогли. Сергей сказал: взяли да выпустили. Он и сам-то хорошо не знал, — немножко разговорилась Марья, подгоняя себя мыслью, что должна она выказать председателю благодарность.

И это почувствовал Захар Сидоркин — закивал поспешно, пока железка отмякла.

— Я ведь чего пришел, Марья. Беда ведь, Марья, с колхозными свиньями. Как слегла Нюрка Спирина — с тех пор, считай, и без догляду они. И ставить некого. Возьмись-ка, Марья, хотя бы на время, а там бог подскажет.

— Да я бы пошла, Захар… — не смогла отпереться сразу Марья. И добавила, понимая, что теперь-то уж уговорит ее председатель. — Только не хочется мне к толстопузому твоему идти…

— Ты про Бардина, что ль? — словно бы удивился тот. — А что он тебе? Пускай себе горланит, у тебя ведь дело свое будет. Да он и бывает-то больше у коров, свинарники, сама знаешь, в сторонке у нас. И добра там — кошкины слезы, свиноматки одни.

Уговорил-таки. Да и как откажешь человеку, который за муженька твоего эвон куда ходил-хлопотал? Черная то будет неблагодарность, иного не скажешь. А Марья так не умела, не могла. Жизнь, как понимала она, вся на ответности людской держится: за добро человек добром должен платить.

И вот уже три месяца, считай, пропадает она в свинарнике с утра до ночи, только в обед прибегая своей скотинке корму подкинуть. Сама и картошку возит из самого дальнего бурта — насквозь в нем промерзла картошка в небывалый нынешний мороз, и отдали весь бурт Марье, наказав не шиковать, а беречь, пусть и мерзлая, — сама и дров привозит, и в кормокотле картошку отпаривает, и сама же оттуда ведрами таскает ее этой противной пяташнорылой твари. Желанья возиться со свиньями, всегда голодными, нахальными и злыми, по-прежнему не было в ней, но Захар Константинович с подменой не спешил или не находил никого, и Марья потихоньку смирилась. Ладно уж, рассудила, может, и к лучшему, что занята цельные дни, а то работы зимой в колхозе не ахти, с ума свихнешься сидючи дома одна да ничего не делаючи.

Насчет того что безделье заморить может, зря она, конечно, и думку отыскала. Корову, овец и кур содержать при доме — возни ей и так хватило бы. Да еще при морозах невиданных, которые завернули под Новый год: часами протапливает Марья избу по ночам — все одно вода в ведрах ажурным ледком покрыта, на окнах сосульки толщиной с Сергееву руку наросли. За сутки всего чуток удается придремнуть, а ничего, устали особой не чувствует она, успевает и там, и здесь. На теплые носки портянки в два-три слоя навернет, сунет ноги в мужнины большие валенки, на себя натянет все, что потеплее есть, в шубняк завернется — и пошла в свой свинарник, никакой ей мороз не страшен. Была бы забота — от холода человек не помрет.