Раскаты

Не знай что хотел ей сказать председатель, кричать стал бы или нет, этого Марья так и не узнала. Зато сразу, едва успев втиснуться в битком набитую людьми контору, услышала недовольное гуденье Бардина:

— Под суд надо отдавать за эдакую работу, ети вашу дышло. Известно уж — племя воровское. Один молоко колхозное таскал ведрами, другая свиней морит…

Сразу поняла Марья, о ком речь ведет толстопузый. Жаром полыхнуло, обожгло все лицо, и плохо помнит она, как протолкнулась вперед к столу, как вцепилась в распахнутую телогрейку Бардина и плюнула ему прямо в лицо. И язык нежданно развязался, за полный месяц, поди, не говорила столько: сами вы, Бардины, и есть воровское племя, и вы, люди, все знаете, как разжирел он, торгуя лесом словно своим, да молчите, души в пятки упрятав, наш-то «вор» с фашистом воюет, руки свои нарочно не калечил он, чтоб на войну не идти, и ты, Захар, не тяни меня больше в свинарник, ежли позволяешь говорить про нас такое… Хорошо выкричалась и вовремя ушла, а то прямо на людях и разревелась бы. А выплакалась уж дома, тоже хорошо выплакалась, немножко да отпустило в груди, помягчело. Под утро же сегодня вдруг догадка пришла, откуда взялся холод, всю семью Железиных заморозивший. Ни Сергей, ни Варька, ни Марья сама ни при чем тут. Даже Бардин, от которого, как понимает она теперь, и пошли на них несчастья, даже он не главный виновник. Холодит же душу молчанье людское, нарочитое это непонимание синявинцев, где правда и где кривда. Любого нечестивца легко можно раздавить, если народное понимание и поддержка есть, вон как легко было в той беде, когда Сергей обгорел на пожаре — потому как полдеревни пришло сочувствовать ему… Но вот диво дивное: напал немец на нашу землю — разом поднялся весь народ, из одного Синявина полсела самого сильного пошло воевать, средь себя же погань ни за что не хотят видеть (может, совестно, стыдно средь себя-то такое видеть). А как ходилось бы, дышалось, жилось легко, если бы и средь себя безжалостно выпалывали нечисть!.. А уж Бардин ли не погань? И вор-то самый что ни на есть неисправимый, и слово-то правдивое никогда не вылетит из толстых его губ, и руку-то он покалечил нарочно, чтоб на войну не идти, и сравнялся с Коляном Васягиным. В то, что Бардин нарочно покалечился, поверила Марья, подумав над мужниным вопросом: при людях, при свидетелях придавил Бардин пальцы или нет? При свидетелях, при свидетелях…

Даже улыбка скривила Марьины губы от последней мысли, будто бог весть какую удачную месть нашла она снова Бардину. Она пошла к печке, пошвыряла кочергой догорающие поленья, вернулась и опять приткнулась к столу, к лампе, пущенной невысоко, чтоб лишь темень сдерживать в углах да под скамьями. Частенько посиживает она вот так у стола вечерами, закутанная в шаль, при телогрейке и валенках — не прогреешь избу никак, хоть сколько пали дров, — иногда и придремнет коротко, и кажется ей тогда, будто вживе сидит напротив у окна Сергей и, уткнувшись в газету, чадит безбожно горький свой табак. Вон до сих пор еще приходит его газета «Красная Чувашия», цельная стопка скопилась на угольнике. И сегодня новую вынула из крылечной скобы вместе с письмом зятька Варьке. Кабы не за письмами этими, месяц бы, поди, не заглядывала дочка домой. Ну оно-то и понятно: лесник, полно, чай, своих забот. Лесни-ик… Марья усмехнулась, потянулась и взяла со скамьи газету, прошлась по ней непроворными глазами. Читать так и не приучилась она и поэтому, поди, никак в толк не могла взять: и чего впиваются мужики в эти газеты? Что в них может быть особо занятного? Вот про войну тут крупно: «Бои под Москвой». Ах, почитать бы, да буквы-то пониже такие уж меленькие, что совсем сливаются в глазах. И еще крупным: «Республика — фронту»… И от крупных-то букв уже заболели глаза.

Марья хотела было сложить газету и положить к другим на угольник, но вдруг уцепились за что-то глаза, вроде бы знакомое. Поднесла ближе — батеньки светы, нарисован на ней Федор Бардин! Он, он, хоть стой тут, хоть падай. Три мужика в газете один за одним, так первый из них — Бардин: щелки глазные в небо нацелены, как две черные малюсенькие дырки на мясистом носу, а губищи толстые в довольной улыбке растянуты… Поверху над всеми тремя жирным написано: «Трудовые сбережения — фронту!», а под Бардиным вот как: «Заведующий фермами колхоза имени И. В. Сталина Речновского района Ф. Г. Бардин передал государству три тысячи рублей из личных трудовых сбережений». И дальше слова понятные и непонятные: «передовой колхозник», «патриот», «почин»…

Откупился ведь, от войны откупился и от худой молвы! Теперь-то уж никто и заикнуться не посмеет против него! Теперь-то уж заживет он вольго-отно…