Раскаты

Подойдя к своему двору, Марья не стала заходить в избу, а обошла ее засуметной впадинкой вдоль стены и прямиком через сугробы пошла к бане, сиротливо стынущей далеко на задах. Дверь в предбанник была занесена почти по самую скобу — третья суббота на подходе, как не мылась в бане, загрязнилась, чай, господи! — лопату она не прихватила, и пришлось долго растаптывать и распихивать снег ногами. Наконец удалось оттиснуть дверь настолько, чтобы протиснуться. Оставив ее приоткрытой, Марья пытливо прошла в дальний уголок предбанника и сразу разглядела и доску, о которой на сурском мосту сказал Сергей, и большой гвоздь, который надо было выдернуть. Даже ломиком справилась не скоро, раскурочила почти весь конец доски — гвоздь, загнанный в сухой дуб, вцепился в него намертво. Одолев-таки гвоздь, Марья достала из-под доски чугунок, вынула из него сверток и, не разворачивая его, поспешила в дом. Но и здесь взялась за сверток лишь после того, как затопила печь, поставила в нее картошку для себя и чугун с водой — воды подогреть для Зорьки. «Ох, не забыть бы забежать к Пинясовым, пусть завтра присмотрят за моей скотинкой. И чего, дура, не продала корову? Скоро отелится, а куда, чай, мне молока-то одной? Да и сена хватит ли? Сколь я наскребла-то без Сергея, не хватит, не хватит… И овец надо было всех сдать. Да-а вот, распродашь, пересдашь, а потом государству сдавать — по людям будешь бегать да клянчить… А овец все равно порежу, Михал обещался прийти на днях, сразу двух порешу, одну тушу Варьке отвезу на салазках. Ну, корма-то… Картошки еще полный подпол, ею подкормлю в случае чего», — рассыпчато думала Марья, развертывая туго спеленутую гладкой клеенкой пачку денег, потом нашарила на угольнике карандашик и мятую тетрадь, оставшуюся от Варькиной учебы, вырвала из нее листок и, послюнявив конец карандаша, крупно, палочками, вывела: «На фронта». Потом развязала весь узелок, положила сверху на деньги свой листок и все вместе завернула по новой.

Наутро вышла она в путь затемно и уже за околицей немножко поругала себя, что поторопилась: санный след на плохо наезженной дороге был едва виден, ноги соскальзывали с него и проваливались по самый верх валенок. Снегу немало навалило нынче, да не было оттепели, вот и не образовался наст. Отвела было Марья шаль от глаз, чтоб щелка была пошире, — дышать стало трудно, и щеки защипало сразу, невозможно ухватист был мороз. Но и краешком не мелькнула мысль вернуться, переждать до света, а то и до завтра, чтоб доехать на подводе, говоренной председателем. Шла и шла, понимая, что в ходе хорошем угрев ее и спасенье. Думать об этом не думала она, просто знала — как ни на то, а полста зим позади, — как знала и то, что вот доберется до Дубняков, там сразу и поддастся воздух. Хоть и трещат деревья, птицы падают с веток, а все не так силен в лесу мороз, что-то забирает из него лес.

Не хотела Марья думать о деньгах, засунутых под шубу, но мысли настырно возвращались к ним. Кому их отдать — она решила еще дома: отдаст она их товарищу Васильеву из райкома. Товарищ Васильев, будучи как-то в Синявине, цельный час просидел у крыльца Железиных вместе с Сергеем и Захаром Сидоркиным, о жизни говорили. Тогда и познакомилась с товарищем Васильевым Марья, душевный он человек, ему и надо отдать деньги, больше некому. Отнесет она деньги, а имя свое не скажет. Вот как надо делать, ежели ты от сердца делаешь… Но все это товарищу Васильеву не объяснишь. Что же про эти деньги сказать?.. Нет, ничего нельзя придумать, врать она не горазда. И, уже подходя к Суре, махнула Марья в уме рукой: а-ай, подойдет вот к райкому, там видно будет.

Оно и видно стало. Только ступила она за железные дверца райкомовских ворот, глянь — садится товарищ Васильев в машину. Марья проследила, как прытко развернулась, проскочила воротца и покатила по улице машина, и тогда уже смело шагнула к высоким дубовым дверям райкома.

Секретарь Речновского райкома партии Васильев вернулся из военкомата — сотый, наверно, раз держал за полгода напутственную речь перед призывниками и мобилизованными — через час с небольшим. Первый секретарь болел, дел было невпроворот, и он с ходу прошел было в кабинет, но исполнительная секретарша Софья Стефановна задержала его словами:

— Герольд Аристархович, тут приходила какая-то женщина. Просила передать вам лично в руки вот это.

— Какая еще женщина? — Васильев подошел к столу, подержал сверток и недоуменно пожал плечами. — Что тут? Разверните.

Софья Стефановна, женщина в годах и многое повидавшая в жизни, ойкнула и вытаращила глаза, когда на стол вывалилась куча денег. Секретарь райкома тоже был немало потрясен, удивленно водил большими навыкате глазами по лоскуту бумаги с двумя накарябанными на ней словами и, бормотнув: «Черт знает что! Не перевелись еще чудеса…» — не нашел ничего лучшего, чем накинуться на секретаршу:

— Что за женщина? Откуда? Хоть фамилию-то она сказала? Обещала зайти еще?

— Не-ет… Она сказала — вы знаете…

— Как она выглядела, хоть это вы заметили?