…Эй, Тора, Великий Тора! Я просила тебя — не оставь без пищи, ты повелел Подателю хлеба, и я не узнала голода. Поклон тебе!
Я просила тебя — подари мне сына, ты повелел Подателю детей, и я получила его. Поклон тебе!
Тора, великий Тора! Исполни последнюю просьбу, эй, Тора! Вселился в сына моего Дух Путеходящий, так пусть заботится о нем Страж Путевой и не тронет Дорожное Бедствие, пусть ведут его Ноги Солнца и владеет сердцем его Матерь Цветов, а не Рождающий Горькое…
1
Василия Макарова трепала бессонница.
Третью ночь кряду расшатывал гвардии сержант двухъярусную койку, перекладываясь так и этак, но уснуть не мог. Все тело как-то отекло, стало неслушно тяжелым, как студень, и стояла в нем зудкая, неприятная дрожь.
Вконец обозлившись неведомо на кого и на что, сегодня он как никогда долго проторчал на спортплощадке — крутился на брусьях, трижды подходил к турнику и, на зависть многим, начинал вращать «солнце» или, удивляя салаг-первогодков, повисал «колбасой», потом целый час угорело гонял на пыльной площадке пупырчатый баскетбольный мяч. Постарался, что называется, выхлестнуться до седьмого пота. Вроде помогло, согнал дурь: лег после отбоя и сразу забылся, даже сон мелькнул коротко и ярко, но тут же Василий очнулся, весь в жару и в той же нетерпеливой дрожи. Взглянул на часы — фосфоресцирующие стрелки показали, что прошло всего несколько минут.
В голове было пусто и мутно. Вспомнил сон, напрочь шуганувший близкий уже было покой, и сам смутился. Приснится же!.. Будто прошел он на цыпочках по затемненному зачем-то коридору, открыл осторожненько именно ту дверь, которую надо, и вошел в комнатку, а там, на кровати, горюнисто сидит девушка. Белолицая, длиннокосая, ну точь-в-точь Василиса Прекрасная (на кой бы она черт нужна ему сейчас, эта… этот бестелесный идеал — идеал защищенных возрастом детей, мечтающих о чистой любви юнцов и разочаровавшихся в женщинах перестарков!). Засветилась Прекрасная, завидевши его, подняла белы рученьки и потянулась вся к нему. Поднял он ее на руки и, зная всеведеньем сна, что в комнате затаился еще кто-то, заторопился обратно к двери, но тут раздался сзади насмешливый голос: «Оставь девку-то, моя она». Оглянулся — у окна стоит старший механик автоколонны Константин Григорьевич, крутит левой рукой седой длинный ус, а правой грозит ему крючковато согнутым пальцем. Бросился Василий по коридору, бежит, спешит, но смотрит — то не коридор вовсе, а зеленый-зеленый луг, и видит вдруг, чувствует, что не бесплотная Василиса Прекрасная это, а девица с большого заграничного календаря старшего сержанта Тоидзе…
Василий перевернулся на другой бок. Койка качнулась и скрежетнула так, что спящий наверху «гусь»-первогодок Суслин, видно, проснулся — по крайней мере, его противный, с присвистыванием храп оборвался враз. «И то слава богу, — подумал Василий, — с ума он сведет, чертов храпун…» И, прикрыв глаза, стал ловить звуки в распахнутые окна казармы.
«Караул… Смир-на! Равнение — на-право!..» — приглушенно, а не громко, как днем. То наверняка караульная смена встретилась с дежурным по части. Им сегодня командир первой роты капитан Громов. Страх, слышь как любит, чтобы ему всегда и везде четко воздавались все положенные по уставу почести.
«Ква-ква-ква-ква-ква!..» Действительно, видать, слабоват здесь замполит. Единственное развлечение в части — кино, единственный оркестр — этот вот, лягушиный.
«Аня… Анька! Ну что ты? Я же так просто… Я же тебя…» Опять Сашка Головатюк бредит во сне. Год уже, слышь, прошел, как его разлюбезная Анька упорхнула замуж, а он все бредит. Тоже мне — командир отделения… Эхма! Не торопись, сержант. Что бы с тобой было, если бы Люська твоя вдруг вышла замуж? «Твоя»… А что же — твоя и есть. И не выйдет она ни за кого. По крайней мере, до конца службы — ни за что. Чего бы ни случилось. Потом — может. Это уж точно. Характерец — дай бог… Раньше и подумать бы не мог, что Люся будет писать такие письма. Надо же: «Васенька», да еще с тремя восклицательными знаками! А до того, как призвали его, целый год все вечера, считай, проводили вместе — под ручку ни разу не позволяла брать…