Расколотое небо

Она пыталась представить себе лицо Мангольда. До ее сознания неожиданно дошло, что он всегда носил серые костюмы. Но лицо его она не могла вспомнить. Оно принадлежало к тем лицам, которые не узнаешь, если видел их однажды, — и не потому, что оно такое уж заурядное (отдельные его черты она себе представляла — крупный нос, мягкий рот, бледные дряблые щеки), а потому, что у него какое-то безличное выражение. Словно он всегда носит шапку-невидимку. Но от кого же он скрывается? Можно ли длительное время скрывать от всех и каждого свои истинные цели?

А каковы его истинные цели? Честные заботы об общем деле? Или стремление под демагогическим предлогом заботы о нем использовать власть? Цинизм? Своекорыстие? Нерешительность? Ее страх возрастал.

С наступлением темноты она побежала к Метернагелю. Она приходила сюда частенько. Жена Рольфа молча указала ей на дверь другой комнаты, за которой слышались громкие голоса. В комнате сидело человек пять, все знакомые Рите люди, из ее старой бригады. В густых клубах дыма их с трудом можно было разглядеть. Радостно поздоровавшись с Ритой, они сразу же втянули ее в работу. Они как раз сочиняют письмо в дирекцию о постоянных перебоях в рабочем процессе. Письмо это — Рита отлично помнит — на следующий день привлекло всеобщее внимание на заводе, а позднее его даже напечатали в газете. Рабочие приняли Риту дружески, добродушно подшучивали над свежеиспеченной студенткой и требовали четких и неуязвимых формулировок. Все это подействовало на нее благотворно. Но она все-таки скоро ушла. Ведь ей хотелось поговорить с Рольфом с глазу на глаз.

— Заходи завтра, — сказал он, провожая ее.

— Ладно.

Она пошла к Шварценбаху, Дверь отворила его жена. Но неужели это та самая сильная, веселая женщина? Казалось, лицо ее, однажды исказившись от ужаса, так и окаменело. Рита, не сказав ни слова, прошла мимо молчавшей женщины к Эрвину Шварценбаху. Тот сидел в кресле, безучастный ко всему.

— Ах, это вы, — подняв глаза, сказал он с облегчением, словно ждал кого-то другого.

Как раз сейчас, в эту минуту, оперируют их сына. Последние дни мальчика донимала несильная боль в правом боку, потом его начало лихорадить, за несколько часов он совершенно обессилел, ребенок был дома один, родители пришли слишком поздно…

— Этого я себе не прощу, — говорит фрау Шварценбах. Единственное, о чем она вообще может сейчас думать.

Она сидела у телефона. Оттуда должно прийти спасение или гибель. Идея самоубийства уже пустила в ее душе ростки. Шварценбах сам во власти сокрушительного страха, вытеснившего из его сердца все, что прежде было важным, положил руку ей на плечо…

Идя по улицам, Рита видела перед собой страничку из тетради малыша Шварценбаха, которую она однажды проверяла: прямые цифры с толстыми вертикальными черточками, аккуратные столбики…

Моросил дождь, первый предвесенний дождик. Тихий, почти радостный шум сливался с редкими порывами ветра, и по-зимнему застывший город облегченно вздыхал. Рита ступала по снежному насту, но теплая вода уже перекатывала через него.

Прохожие редко попадались навстречу. Рита не испытывала сейчас потребности в общении с людьми. Случаю было угодно, чтобы нынче никто в этом огромном городе не мог с ней поговорить, что ж, ее это вполне устраивало. Чувство отчужденности овладело ею не впервые. Но никогда не ощущала она его с такой болью, с таким стыдом. Обычно дружелюбное лицо города обернулась сегодня отвратительной гримасой.

Все оказалось совсем иным, думала она. Совсем иным.

Так мне и надо.

Она верила, верила по-детски, может ли она себе это простить! Она попалась на их болтовню, да, да, именно болтовню! Человек добр, нужно только предоставить ему возможность раскрыть себя. Какая чепуха! Как глупо надеяться, что ничем не прикрытое своекорыстие большинства людей может в один прекрасный день обратиться в разумную доброту.

Она потерпела крушение. По всей вероятности, любой знал бы это наперед. И ей ничего не оставалось, как попытаться избежать последствий. Стоило ли ломать копья?

Ее душевные силы были на исходе.

Словно все заранее обдумав, она пошла домой, упаковала потертый чемодан, незаметно покинула дом и поспешила на ночной поезд, который останавливался в их районном центре. Несколько часов она мерзла на вокзальном сквозняке, ибо маленькие города не приспособлены для отчаявшихся ночных пассажиров. Память, работавшая независимо от ее желания, вовремя подсказала ей, что именно в эти часы молочный фургон отправляется с молокозавода по деревням. Водитель оказался прежний. Он помнил ее, и вот она уже удобно сидит между ним и его помощником в теплой кабине грузовика. Фургон привезет ее в родную деревню — правда, кружным путем, но ей все равно.