Расплата

— Не хочешь рубль — ничего не получишь!

— Ша, папаша, не нервничать, можешь иметь разрыв сердца. Я же сейчас подавлю твои поганые фрукты.

Побурело лицо усача, достал из кармана пятерку, швырнул:

— Давись!

— Некультурно себя ведете! — разгладил Лясгутин пятерку, достал кошелек, сложил деньги, приподнял кепочку: — Берегите, папаша, здоровье!

Вечерами Сергей шел к Катьке Зарембе, щедро выкладывая водку и закуску. За полночь гуляет, а с утра, как ни в чем не бывало, идет на работу. Всюду поспевает, ловчит, изворачивается.

В тридцать восьмом призвали на флот. Плавать не пришлось: зачислили в береговую службу в Севастополе. И работа прежняя — шофер. Правда, нельзя левачить, а без денег нет жизни. На втором году повезло — нашел девчонку не хуже Катьки, нашлась и компания. Зажил Сергей «королем из Одессы», новым друзьям полюбились молдаванские песни и танцы.

Все шло б отлично, но на третьем году службы с Сергеем подружила «губа». Гулянки требовали денег, а на матросское жалование не разгуляешься. Как-то увел несколько простыней, как-то — шинель, как-то — пару ботинок, но в конце концов влип. Не поймали с поличным, и все же, круг сомкнулся на нем. Матросы припомнили выпивки, самоволки. Полез в драку — проучили. Хорошо хоть, что не дошло до трибунала.

Через неделю началась война. С батальоном морской пехоты Сергей Лясгутин убыл на фронт. Дрался, как все моряки. В бою под Голованевском, во вражеской траншее, ранили в грудь, очнулся в плену. На пороге смерти с особой жадностью захотелось жить.

Вспоминается Хелмский лагерь, рыжеусый кричит:

— Братцы, моряк — немецкая сука!

Очутившись в плотном кольце пленных, Лясгутин разрывает на себе тельняшку, тычет в шрам на груди:

— Вот какой я предатель! А из вас сколько раненых? Думаете, смерти боюсь? Бейте, посмотрите, как моряки умирают.

Разошлись пленные, остался один — Иван Никодимов. Подошел вплотную:

— Ты предал!

— Это почему же? — настороженно разглядывает непонятного парня. Что ему известно? Ни разу не виделись, значит, не мог слышать его разговор с рыжеусым.

— Почему? — переспрашивает Никодимов. — Кроме тебя и меня, никто не знал о подготовке побега.

— Какого побега?

Уже догадался: этот пленный собирался бежать с рыжеусым. Зачем же сейчас заговорил? Если считает предателем, почему не боится доноса? Все ясно, убьет! Верзила задушит сейчас, как цыпленка. От него не удрать: другие помогут. Единственный шанс — тянуть, пока подойдет полицейский или немецкий солдат.

— Не знаешь, какого побега? — горько усмехнулся Иван Никодимов. — Мы с Николаем договорились бежать и решили тебя звать с собой. Поверили в твою тельняшку, в то, что ты стоящий парень, раз не вешаешь нос.

Не может Никодимов поверить, что моряк, раненный в боях, в лагере проявляющий стойкость, — предатель. Вот и решил объясниться: всякое в жизни случается. Понял Лясгутин, что верзилу одолевают сомнения, возродилась надежда на жизнь, подумал: «Еще посмотрим, кто кого облапошит, кто окажется в дураках!»

— Ты начистоту — и я начистоту, — бьет себя кулаком в грудь. — Да, предложил Николай бежать, я согласился. Сегодня повстречал Николая, хотел подойти — вдруг полицейский. Сам не пойму, как получилось, только я не шкура. Может, Колька еще кому предлагал бежать или по другой причине задержан.

Если бы Лясгутин отрицал разговор о побеге, предательство выплыло бы наружу, но он говорит все как есть. Может, и вправду Николай на свой риск еще кому-то доверился?

— Смотри, моряк! Если сбрехал — замучает совесть, сдохнешь, как последняя гадина.

Отвернулся Иван Никодимов, вздохнул и побрел. Раздирают сомнения: неужели подарил жизнь предателю?

И Лясгутин идет сам не свой. Завтра могут назначить полицейским. Как тогда посмотрит в глаза Никодимову? Один выход — и его… На половинке нельзя останавливаться: и в дерьме измараешься, и не спасешься. Играть — так на всю катушку, иначе ни к чему эта музыка. С таким решением и направился к Мусфельду.

Когда о нем доложили обер-лейтенанту Мусфельду, тот допрашивал Николая Петрова. Прервал допрос, перешел в другой кабинет, вызвал:

— С чем пришел?

— Установил еще одного участника заговора, — доложил Мусфельду. — Опасный, надо брать сразу.

— Молодец, времени зря не теряешь!

Расспросил Мусфельд о том, как удалось разоблачить Никодимова, потрепал по плечу:

— Ловко! Назначаю тебя полицейским! Старайся, и все будет гут. А сейчас с полицейским Мисюрой задержи преступника.

С какой совестью идти за верзилой! А что такое совесть? Ее не мажут на хлеб, не пьют вместо водки. Час тому не знал верзилу, пройдет час — больше не встретимся. За так, кроме смерти, ничего не дают.

— Герр обер-лейтенант! Пленные чуть меня не убили. Не отдадут Ивана… — осекся, встретив насмешливый взгляд Мусфельда. — Не боюсь, неохота помирать зря.

Рассмеялся обер-лейтенант, еще раз похлопал по плечу:

— Помни: собака боится палки! Веди себя так, чтобы всегда боялись тебя. Но поскольку у тебя еще нет палки, с тобой пойдет один немецкий солдат. Один! И ты увидишь, как эта вшивая сволочь станет перед ним на задние лапки…