Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться

Теперь вернемся к нашему воображаемому судебному процессу. Если и подозреваемый А, и настоящий преступник принадлежат к одному и тому же этническому меньшинству, то вероятность перепутать их друг с другом может оказаться значительно выше, чем можно было бы предположить, исходя из оценок по популяции в целом. Получается, что частота, с которой паттерн П встречается у всех людей вообще, тут не существенна. Нам важно знать, как часто встречается паттерн П в той группе населения, к которой принадлежит подозреваемый.

В такой необходимости нет ничего нового. Мы уже видели, что и в случае обычного предъявления для опознания есть риск подобной ошибки. Если главный подозреваемый — китаец, нет смысла ставить его в шеренгу, состоящую в основном из европейцев. И точно такие же статистические рассуждения, основанные на том, как обстоит дело в конкретной популяции, применимы к идентификации не только личности, но и украденных ценностей. Я уже упоминал про свою бытность присяжным в оксфордском суде. В одном из тех трех дел, что мне довелось рассматривать, человека обвиняли в краже трех монет у конкурента-нумизмата. У обвиняемого были обнаружены три монеты, соответствовавшие пропавшим. Прокурор изрек:

Дамы и господа присяжные, действительно ли мы должны поверить в то, что эти три монеты — точно такого же вида, как и три пропавшие, — просто случайно оказались в доме коллекционера, соперничавшего с потерпевшим? Заявляю вам, что переварить такое совпадение мне не под силу.

Присяжным не дозволяется проводить перекрестный допрос. Это входило в обязанности защитника, но тот, будучи, несомненно, сведущ в юриспруденции и не менее красноречив, имел не больше понятия о теории вероятностей, чем обвинитель. Мне бы хотелось, чтобы он ответил что-нибудь вроде следующего:

Вшчесть, мы не знаем, под силу ли нам переварить такое совпадение, ибо мой ученый коллега не предъявил нам вообще никаких данных о том, насколько редко или часто эти монеты встречаются у населения в целом. Если они столь редки, что любую из них можно обнаружить только у одного из ста коллекционеров нашей страны, то это говорит в пользу обвинения, поскольку у моего подзащитного их найдено сразу три. Однако же если таких монет вокруг что грязи, то улик для вынесения обвинительного приговора недостаточно. (Если доводить мою аргументацию до крайности, то те три монеты, которые лежат сейчас у меня в кармане, будучи находящимися в обращении легальными платежными средствами, с высокой вероятностью окажутся идентичными монетам из кармана Вашей чести.)

Я хочу сказать, что ни одному из искушенных в юриспруденции умов, находившихся в зале суда, даже не пришло в голову, что нелишне хотя бы поинтересоваться, насколько редки такие монеты. Юристы, несомненно, обладают способностями к сложению (однажды я получил счет от адвоката, где последним пунктом значилось: «Время, потраченное на составление данного счета»), но вот теория вероятностей — дело другое.

Подозреваю, что те монеты были действительно редкими. В противном случае их кража не была бы столь серьезным делом — и до суда, вероятно, не дошло бы. Но следовало сказать об этом присяжным напрямик. Я помню, что, когда мы удалились совещаться, у нас возник этот вопрос и нам было жаль, что нельзя вернуться в зал суда за разъяснениями. Аналогичный вопрос точно так же уместен и в случае с ДНК-уликами, и, можете не сомневаться, его задают. К счастью, изучив достаточное количество разных генетических локусов, можно свести вероятность ошибочной идентификации — даже среди членов одного этнического меньшинства, даже среди членов одной семьи (кроме однояйцевых близнецов) — до значений в самом деле ничтожных, намного меньших, чем те, каких можно добиться с любыми другими методами идентификации личности, включая и показания очевидцев.