Расположение в домах и деревьях

…закрой – видишь шатёр «вертикальной стены»? площадь? булыжник? две короткие тени, горячий базарный ветер? Закрыла? И тут второй поднимается на ноги, – переходит площадь, подходит к пивной бочке, берёт две кружки пива и возвращается, понимаешь? Опять становится на колени, задом на пятки для удобства, пиво тому протягивает, который на подшипниках, и они пьют. Ты понимаешь? Скажи, ты понимаешь? Я нет. Я начал объяснять себе, что глупо искать в этом эпизоде больше, чем в нём есть. Тот опустился на колени перед своим приятелем, потому что так удобней разговаривать. Но ты не учитываешь того, соображал я довольно туго. Что важно, как это сделано, где происходит, и ещё-ещё…

Когда я сумею что-нибудь подобное написать, и сделать это так, что сердце того, кто захочет меня выслушать, остановится, и он не сможет объяснить, почему так, а не иначе – тогда я знаю, что начну свою книгу. Ты слушаешь меня?

– Слушаю.

– Как твоя рука?

– У тебя-то мать не заметила…

– Ах, что за сентиментальные глупости! Она слишком занята собой, чтобы замечать такие мелочи. Вот если бы она замуж вышла… Есть у неё кто-нибудь на примете? Замуж в её годы надо обязательно. Только не говори, что она решила посвятить свою жизнь детям! Не выношу слова «жертва»… Всё-таки отец умер не вовремя. Не надо было ему умирать весной. Зажги спичку.

– Почему не вовремя? Что значит не вовремя?

– Откуда я знаю? Вроде понимаю, а толком сказать не могу. Понимаешь, мне лето кажется переломным моментом в жизни. За лето и происходит то, что должно происходить с нами. Мы всегда за лето вырастали, нас не могли узнать осенью. Ну, не зимой же!..

– Чепуха.

Поджала колени к подбородку, как будто и не слышала. Я её такой особенно люблю.

– Какая разница! Она никогда нас не принимала всерьёз. Она отца любила, а нас потому, что мы – как бы приложение к нему. А тебя, между прочим, она и вправду любит. Думает, что ты ей – опора на старости лет. Я-то лишний. Но всё равно: любит, не любит – мы теперь последнее, что у неё осталось. И она хочет сразу, что ли, научиться у нас. Знаешь, для чего? Для того, чтобы мы стали привычными, обычными, чтоб с лёгкой душой забыть о том, кого мы напоминаем. Главное, чтобы такие, как все. Вот и вдалбливает нам то, что потом ей самой будет понятно. Отец хоть в наши дела нос свой не совал.

– Чепуха. Она испугалась, Юля. Мы говорили с тобой зимой о том, что она испугалась. Пока жив был папа, ей на всё было наплевать, а теперь нужно осмотреться, привыкнуть. Ей самой привыкнуть нужно – всё изменилось. И ей очень трудно, всё не так, как казалось при жизни папы. Юля, мне её жалко! А тебе нет.

– При чём тут мы? По-твоему, мы ей мешаем? Или нас нужно было отдать в интернат, чтобы не мозолить ей глаза и дать время оглядеться, перевести дыхание?

– А если и так! Почему нет? Не надо! Нехорошо. Она там внизу кричит во сне, плачет. А по вечерам вспоминает, как лучшие годы своей жизни, войну, когда они с отцом были молодыми. А где ей брать деньги? Надо работать. Пенсия не такая уж и резиновая. А что она может? Она ничего не умеет. Даже жить и то – для себя с грехом пополам.

– А-а! Ты – своё… она плачет от бессилья. От того, что ничего не может изменить. Ей обидно, я понимаю – дурак поймёт, что с ней такое случилось, а не с приятельницей, со знакомой, когда по-настоящему можно переживать, раздумывать, потихоньку всплакнуть. С приятельницей, со знакомой – другое дело. А тут сочувствие, соболезнование, переживания, волнения вроде даже нелепыми кажутся, ими не отделаешься… Да пропади оно пропадом! Буду я ещё думать теперь… Думаешь, мне её не жалко? Отстань от меня. Тоже ещё: жалко, жалко!

– Юля, перестань. Я не хочу с тобой говорить. Подожди, подожди… кажется мне что-то нужно было сделать. Не говорила? А вот, первое – купальник повесить. Повесила. Второе… посуду вымыла. Что?

– Ты поесть обещала.

– Умница. Вот, о чём я забыла. Я принесла.

В руке у меня огурец. Нащупываю соль в спичечном коробке. Вот бы к огурцу и картошке простокваши холодной… «Не просыпь, – говорит Соня. – Я тебе на всякий случай и свечу прихватила».

– Напрасный труд, – отвечаю.

Откусываю от огурца, мну зубами холодную варёную картошку, хлеб ломаю. Тает на языке крупинка соли.

– Соображать надо, – говорю. – Ветер её задует.

Ветер шумит в черешне и в вишнях. Деревья велики ночью и черны. Над глазами звёзды. От купальника, на ветке качается, речною затхлостью тянет, мокрым песком, тиной. Глаза слипаются.

Не хочется, не хочется, ох, как не хочется спать! Как можно дольше не уснуть. Минуту, другую… краем глаза: Соня наклоняется, сигарету протягивает, спичку зажигает, и сразу ветер врывается, под жёлтыми пятнами заходившие ветки, ревёт; и гаснет огонёк. Дым… Соня исчезает в дереве. От звёзд светло. Белые-белые облака скользят. Укачивает ветер. Пылью на ветру. Чёрные ветви ниже.