Распутин

В передней то и дело раздавались звонки все новых и новых посетителей и просителей, и Муня, пухлая некрасивая блондинка, фрейлина государыни, видимо, беззаветно обожавшая Григория, то и дело бегала отворять дверь.

- Ну-ка дай-кася мне крандаш и бумагу... - сказал Григорий своей соседке, эффектной брюнетке в прекрасном туалете и в соболях. - Нет, впрочем, для скорости сама и пиши, что я буду говорить. Ну?

Вынув изящное карнэ[33], брюнетка приготовилась писать. Лицо ее просияло от счастья.

- Пиши: «Радуйся простоте. Горе мятущимся и злым. Им и солнце не греет. Прости, Господи, грешная я и земная и любовь моя земная. Господи, творяй чудеса, смири нас. Пошли смирение душе моей и радость любви благодатной. Спаси и помоги мне, Господи...» Написала? Ну вот и читай, и не забывай этого слова моего к тебе...

Дама, счастливая, спрятала свой карнэ в сумку. Все завистливо смотрели на нее. Многие протягивали к Григорию свои стаканы и чашки, и он клал им сахару.

В передней опять раздался звонок. Муня бросилась отпирать, и через минуту, две в комнату легкой порхающей походкой, точно танцуя, вошла молоденькая красивая девушка в отлично сшитом платье. Многие из дам почтительно приподнялись: это была княжна Палей, дочь великого князя Павла Александровича.

- Отец, отец... - звонко и радостно заговорила она, стягивая на ходу перчатки с своих засыпанных драгоценными камнями прекрасных рук и улыбаясь какою-то точно болезненной улыбкой. - Все вышло по-твоему. Тоски моей как не бывало. Ты велел мне смотреть на мир другими глазами, и вот мне радостно, радостно... Я вижу голубое небо, и солнце сияет, и поют птички... Ах, как хорошо, отец!.. - повторяла она точно в экстазе, целуя его руку. - Как хорошо!

- Вот видишь... Я говорил тебе, что надо другими глазами смотреть... - сказал Григорий. - Надо верить, и все увидишь... Надо слушаться меня, и все будет хорошо...

Он обнял ее и поцеловал, а она опять и опять целовала с восторгом его руки, узловатые, широкие, грубые мужицкие руки.

Какая-то странная женщина с аскетическим лицом, в белом и грубом холщовом платье, в белом клобуке, надвинутом на самые брови, и с целою массой маленьких черненьких евангелий на шнурке, низким и приятным голосом тихо запела псалом. Все хором подхватили. Чистым серебром звенел нежный голос княжны Палей, которая, разрумянившись, сияющими глазами смотрела на Григория. Низкий и приятный голос хозяина мягко покрывал собою эти женские голоса... И на лицах поющих была безграничная радость, восторг...

Новый звонок в передней прервал пение, и Дуня вошла в столовую с роскошной корзиной цветов - то был подарок какой-то почитательницы.

- Да, да, смирять себя надо... - сказал Григорий. - Проще, проще быть надо, ближе к Богу - вон как звери...Ой, хитры вы, барыньки, ой, хитры... Ну, граф, давай пройдем вот в суседнюю горницу... - сказал он вдруг. - Чего тебе с моими сороками-то сидеть? Они все насчет божественного, а ты человек деловой...

- И против божественного ничего не имею... - любезно возразил граф, который, однако, чувствовал себя очень стесненным. - Не одним дамам нужно спасение, а и нам, грешным...

- Ну, чего там спасение... - скучливо проговорил Григорий. - Проходи-ка вот сюда... Садись давай... И ты, мать Варвара, усаживайся...

Он притворил дверь своей душной и жаркой спальни, убранной с таким же тяжелым безвкусием, как и другие комнаты, и чрезвычайно неопрятной, и опять зевнул.

- Слышал от графа Ивана Андреича про твои дела... - сказал Григорий. - Как же: мы с ним дружки... Я поддержал тебя: кто хочет работать, тому помогать надо...

- Спасибо... - сказал граф. - Вот по этому самому делу и приехал я просить вас, Григорий Ефимович. Поддержите его. Конечно, выгодность его для России так очевидна, что оно будет решено положительно, - и леса строевые, и большие запасы камня-известняка, да, наконец, и сокращение пути почти на сто верст, - но эта канцелярская волокита убивает всякое живое дело. Вот если бы вы немножко подтолкнули графа Ивана Андреевича, вы сделали бы полезное дело для России и меня чрезвычайно одолжили бы...

- Ох, граф, и не знаю уж, как и ответить тебе, ваше сиятельство... - сказал Григорий. - Все думают, что Григорий все может. А что такое Григорий? Григорий мужик простой, сибиряк, который и писать-то едва может. Ну, конечно, для дружка и сережка из ушка, как говорится.

Попытаюсь, поговорю... А ты заглядывай ко мне когда... Чего брезговать-то? Все люди, все человеки...

- Как брезговать? - весело удивился граф. - Почему брезговать? Мы одного поля ягоды: вы - земледелец, и я - земледелец, Микулушка Селянинович: хлеба напашу, браги наварю... Ха-ха-ха... Я вообще мало выезжаю. Но если позволите, то с большим удовольствием...

- Вот и гоже... Поужинать куда-нито съездим, потолкуем... До сей поры не забыл я, как ты тогда меня в поезде насчет домового озадачил. Мужик-дурак думает, что и нись тут какая премудрость, а ето он только каши, свинья, напоролся... А от домового, может, куды и дальше наша глупость простирается... Приезжай, потолкуем...