Распутин

Дверь легонько отворилась, и, не снимая цепи, толстая курносая девка с лакированными щеками спросила было: «Вам чего?» - но, узнав Варвару Михайловну, улыбнулась и впустила гостей в темноватую, заваленную шубами переднюю. И здесь стоял здоровый, рослый - видимо, из гвардейцев - и зоркий охранник. Они разделись и остановились на пороге поместительной, чисто мещанской приемной, сплошь заставленной дивными цветами. Жарко натопленные комнаты были полны их сладкого и густого аромата. Приемная была переполнена посетителями: тут были барыни-аристократки, гвардейские офицеры, мужики-просители в валенках часто из самых отдаленных губерний, два священника с большими золотыми крестами на груди, бедные курсистки и студенты, явившиеся за пособием, сестры милосердия в своих белых косынках, какие-то серые салопницы, упитанный банкир с черными глазами навыкате, дама в глубоком трауре, княгиня-фрейлина с каким-то выплаканным лицом, поляк лесничий с густыми золотистыми усами. Драгоценные меха, сверкающие бриллианты, платья из Парижа, подшитые валенки и скромные платочки смешивались тут в одно. У многих были в руках приношения: цветы, торты, свертки какие-то. И все смотрели на Григория в его шелковой кремовой, обильно и красиво вышитой рубахе подобострастными глазами, ловили каждое слово его, каждый жест. С помощью своей секретарши, графини Г., он опрашивал просителей. Его землистое лицо было скучно, и в тяжелых глазах стояло свойственное иногда им тяжелое, точно свинцовое выражение.

- А, Варвара великомученица... - улыбнувшись из приличия одними губами, проговорил Григорий. - Да и с графом! Забыл ты совсем старого приятеля, граф... А у меня только вчера насчет тебя разговор был...

- Где? - любезно здороваясь, осведомился граф.

- Да так, в одном месте... - отвечал Григорий и, вдруг улыбнувшись, обратился к сидевшему рядом священнику с сухим лицом и колючими глазами: - Ну и кутил же я вчера, поп! Одна така молоденька да хорошенька цыганочка все пела... Здорово пела...

- Это, отец, не цыганка, а херувимы пели тебе... - совершенно серьезно сказал священник.

Граф, не скрывая удивления, посмотрел на отца духовного. Он думал, что тот смеется, шутит. Ничуть не бывало! И священник еще раз с полным убеждением повторил:

- То ангелы пели во славе своей...

- А я говорю тебе: цыганка! - сказал Григорий. - Молоденька така да хорошенька...

- А я говорю, серафимы да херувимы...

Григорий ухмыльнулся и только было обратился опять к графу, как в прихожей затрещал телефон.

- Вам кого надоть? - послышался громкий голос лакированной девицы. - Григория Ефимыча? А вы откедова? А-а.. Сичас, сею минуту... - отвечала она и, просунув лакированное лицо в приемную, проговорила:

- Иди, Григорий Ефимович: из Царского...

Григорий, не торопясь, подошел к телефону и, поставив ногу в чудесном чистом сапоге на стул, отозвался уверенно:

- Это я сам... Кто тута? А, мама! Ну, как здорова? Слава Богу... А отрок? Вот и хорошо! А папа? А девки как? Ну вот и слава Богу! Я? Да что мне, мужику, делается?.. Что? Цветов? Нет, нет, спасибо, Сашенька, - и так вся квартера заставлена, прямо повернуться негде... А вот погоди маленько, Сашенька, я Дуняшу насчет продукту спрошу... Дуняш... А Дуняш... - громко позвал он свою пожилую родственницу, игравшую в доме значительную роль. - Как у нас насчет припасу-то?

- На исходе, Григорий Ефимыч... Яиц совсем нету, и масло уж на исходе... - отозвалась та степенно.

- Ну ладно... Сашенька, ты тута? А-а... А я думал, отошла... Так вот, мама, Дуняша моя говорит, что ежели милость будет, так яичек пришли нам, маслица... ну, творожку там... Вот это будет дельнее... А цветов и так девать некуда. Что? Нет, севодни не успею уж - надо кое-кого из нужных людей повидать вечерком. А завтра можно... Нет, нет, антамабиля не надоть - не люблю я его - я по машине приеду... Хорошо, хорошо... Ладно. Кланяйся там всем... Прощай, мама...

Он вошел в приемную и, сдерживая зевоту, легонько потянулся. Все смотрели на него подобострастно.

- Ну, как здоров, граф? Слышал, все хлопочешь... - сказал он. - Ну, пойдем, мои бабы тебя чайком попоят...

Он провел своих гостей в столовую, где за большим, уставленным роскошными цветами и самой разномастной, дешевой и очень дорогой, посудой, сидело большое, исключительно дамское общество. В столовую допускались только исключительно близкие Григорию лица и почти исключительно женщины: Григорий не любил, когда вокруг них вертелись ястреба, как называл он мужиков. И тут скромные платочки смешивались просто с драгоценными мехами и сверкающими бриллиантами.

- Ну-ка налей моему приятелю графу чайку... - сказал Григорий скромной сестре милосердия, которую все звали Килиной, сидевшей за самоваром.

Килина налила чаю и протянула Григорию стакан.

- Благослови, отец... - сказала она набожно.

Григорий взял из сахарницы рукой кусок сахара и положил его в стакан графа, а другой в стакан Варвары Михайловны.

- Это благодать Божия, когда он кому сахар своими перстами кладет... - тихонько пояснила Килина севшему около нее и немножко удивленному графу.