Распутин

Когда он вернулся к столу, земский уже обнимал Кузьму Лукича и говорил заплетающимся языком, что на таких самородках - Русь стоит, что он его бесконечно уважает, что коньяку так коньяку, это все единственно: для друга он готов на все. Отец Алексей погрозил учителю пальцем, показывая, что он его подвохи понимает, но его отвлек чем-то Кузьма Лукич, и снова батюшка стал блаженно смеяться и икать, как младенец. Через пять минут все с большим одушевлением, хотя и не в такт, выводили: «Вниз да по матушке по Волге...», причем земский заплетающимся языком старался вставить между слов всякие похабства...

- Матвей! Эй! - вдруг взвился Кузьма Лукич. - Матвей!.. Матвей вырос, как лист перед травой.

- Матвей, беги, сбирай сюда мужиков и баб и девок, всех!.. - приказал попечитель. - Чтобы все тут были...

- Слушьсь!..

- Стой, ворона! А чтобы Иван, кучер, гнал бы сичас же в город... к жене... чтобы вина прислала еще... и чтобы одним духом... Понял?

- Слушьсь...

- Так пусть и скажет: запил, мол, Кузьма Лукич - и крышка... Они там знают... Валяй!

- Слушьсь...

Через какие-нибудь полчаса садик при огромном здании школы кипел и ревел, как отделение для буйных сумасшедших. Мужики стаканами глушили водку, которую у Маришки забрали всю дочиста, бабы, жеманясь, тянули наливки всякие, и парфень, и мадеру, девки безобразно визжали песни, громыхали гармошки, висела пьяная матерщина, люди блевали, падали, обнимались, угрожали, славословили. Земский, слюнявый и потный, путался ногами, топтался посреди хоровода, отец Алексей, бессильно повиснув на столе, блаженно смеялся и икал, Сергей Иванович, мрачно вцепившись в волосы, продолжал пить, а Кузьма Лукич поводил дикими, кажется, ничего уже не видящими глазами вокруг и то говорил какие-то бессвязные слова, то принимался дико реготать и ухать и бил со всего маху по столу кулаком, и все тогда летело на землю... И потухавшая заря обливала эту дикую картину багровым зловещим светом, и эти черные мятущиеся люди с дикими мордами были в этом багровом полусумраке страшны.

Кузьма Лукич дико огляделся. Земский, запутавшись ногами, упал посреди хоровода на траву и, не в состоянии встать, ползал по земле туда и сюда, пытался то подняться, то поднять подол какой-нибудь из красавиц, опять падал и сквернословил заплетающимся языком. Девки дерзко ржали ему в дурацкое лицо и издевались над ним. Сергей Иванович встал было, чтобы прийти к нему на помощь, но его резко махнуло в сторону, он прилип к забору и никак не мог от него оторваться и плакал на свое бессилие.

Кузьма Лукич вдруг обиделся.

- Все готовы! Свалата!.. - пробурчал он. - Эй, Матвей, веди меня спать! И смотреть на вас не хочу, на... - он пустил крутое слово. - Все к черту!..

С помощью заметно подгулявшего Матвея - он не только выпил, но и припрятал и на черный день не одну бутылку доброго вина: он любил которое послаще, да чтобы подуховитее... - Кузьма Лукич, весь точно медный и дикий, прошел на квартиру Петра Петровича, которого Матвей заблаговременно уложил на своей кровати. Теперь он спал, лежа на спине, с открытым ртом, и его бледное лицо, все покрытое прыщами, подергивалось в каких-то жалостных гримасах, точно и во сне он продолжал пить горькую чашу своего ничтожества.

Для попечителя Матвей натаскал сена и с помощью полудюжины разноцветных подушек соорудил ему постель на полу. Кузьма Лукич сел тяжело на стул и, громко икнув, буркнул, протягивая ногу:

Матвей бросился на пол и с величайшими предосторожностями начал снимать с попечителя сапоги, а затем сюртук и брюки. Попечитель утонул в хрустящем под холщовой простыней сене.

Матвей кашлянул в руку.

- Ну чего там еще?

- Катька пришла-с... Прикажете? Кузьма Лукич подумал.

- Ну веди... - разрешил он.

Катька Косая была девица-сирота, ласками которой пользовались в Уланке и окрестностях все желающие. Кроме полуразвалившейся избенки да вечно голодной кошки, у нее решительно ничего не было. Туалеты же свои она держала в порядке и даже румянилась. Каждый раз, как попечитель приезжал в школу, она являлась спросить, не понадобятся ли ее услуги.

Матвей мялся и опять осторожно кашлянул.

- Ну?

- Я хотел, то есть, доложить вашей милости... - заискивающим голосом сказал он. - Может, желаете... то есть... другую? Мать ее давеча набивалась... Молоденькая, только шашнадцать минуло...

- Чай, потаскуха какая?

- Никак нет-с... Совсем даже небалованная, говорит мать... - все так же заискивающе продолжал Матвей. - Свеженькая, как репка из гряды. Четыре года только как екзамент сдала. Ваша ученица-с... А мать-то пьет крепко - вдова, нужда-с...

- Сколько? - после паузы хрипло проговорил попечитель.

- А это уж как ваша милость...

- Однако?

- Ну что же... скажем, две четвертных... Не обидно вашей милости будет?

Он сбил бабу продать девчонку за четвертную, а четвертную решил взять за хлопоты себе.

- Ну веди... - опять после молчания буркнул Кузьма Лукич.

- Слушьсь... А Катьку я прогоню?..

- Пущай идет к земскому... ежели тот жив еще...

- Слушьсь...