Рассказ 77

И старший хозяйский сын был тогда красивым человеком с жестким голубым взглядом чуть прищуренных нервных и быстрых глаз. Молодой, высокий и узколицый. Гайда хорошо помнила, как в поводке водили ее на станцию, когда он уезжал от них в то лето. Он был одет не как все: в фуражке с кокардою, с прямоугольниками погонов на плечах. И стороною, в отдалении держась, бежала за ними та черная дикая сука в клочьях свалявшейся на груди и гачах подпалой шерсти, и болтались во все стороны ее лишь наполовину стоячие уши…

Множество раз встречала она после эту черную грязную суку. Всю жизнь. Но тогда, давным-давно, была Гайда еще здоровою, сильною и злобною овчаркой, и сука та никогда не подходила близко ни к ней, ни к усадьбе. Иногда она все же подбиралась к штакетнику, когда хозяева всей семьей пили в саду чай, но Гайде стоило лишь зарычать, розово оскалившись, и черная бездомная сука, горбясь, поджимая хвост и оглядываясь, больше поскуливая, чем огрызаясь, отбегала подальше за дорогу и садилась в пыльной траве.

Гайда помнила и все те ночи, когда она была еще сильна и ее выпускали в сад сторожить усадьбу. Помнила она и как приходила та черная сука, как мерцали за забором ее маленькие осторожные и любопытные глаза.

Но всего более Гайде не давала теперь покою та первая ночь, когда черная сука посмела войти в сад.

Случилось это зиму, а может, что и две зимы назад, и такою же, позднею уже, осенью. Так же вот скребли друг о дружку прутики малинья, шуршали на яблонях оплетенные паутинками, погибшие листья, и на клумбе ветер шевелил и раскачивал последние, прошлым заморозком обметанные астры. Тогда у Гайды начинали болеть пока только задние лапы, и она поджимала их под себя, согревая теплотою собственного тела. Именно тогда-то и заявилась вдруг она на усадьбу, эта бездомная черная сука.

Гайда зарычала, но против обыкновения суку не испугало это вовсе. Наоборот — она мордой раздвинула досочки и просунулась в сад. Гайда привычно оскалилась, но черная сука лишь равнодушно на нее поглядела и, сгорбившись, зарыскала по усадьбе, принюхиваясь. Гайда с трудом поднялась, но черная сука и совсем смотреть в ее сторону перестала. Она не была глупа, как люди, она превосходно догадывалась, что с нею, с Гайдою, происходит, и уже ничего не боялась, вполне надеясь теперь на свои голодные и быстрые бездомные ноги.

С той-то поры, в такие-то ночи, когда на усадьбу стала приходить она, черная эта, никому не принадлежащая, кроме как самой себе, сука, Гайду и начала измучивать самая неизлечимая болезнь — осознание неизбежности угасания. Но, слава богу, в эту осень, когда нестерпимо заныли и передние лапы, Гайду перестали выпускать в сад…

За ветром, здесь, на веранде, в эти последние осенние вечера, когда еще достаточно долго за поселок, за пологие горбы холмов скрывалось солнце, было тепло, спокойно, надежно, и Гайда не чувствовала себя такой беспомощной и старой, какою уже давно была на самом деле.

В такие вечера хозяйка после ужина вытаскивала на веранду легонькое, с матерчатым сиденьицем креслице и долго, до самых сумерек, пока совсем не станет синё, точно бы крепко накурено, просиживала за толстыми излистанными книгами, от которых несло сухой пылью полуистлевшей бумаги. Гайда же заползала туда, куда падали еще косые лучи солнца, вытягивала передние лапы, клала на них морду и закрывала глаза и лежала так подолгу, лишь изредка корябая по скользкому полу желтыми старыми когтями, переползая за передвигающимися жаркими пятнами.

Гайде всегда в такие минуты дремалось и представлялась отчего-то весна. С первыми с крыш спустившимися в один прекрасный день сосульками, которые свешиваются за окошками; с лужицами талой воды, натекающей со стекол, которую приятно слизывать, поставив на подоконник лапы; наконец, с ясными, долгими днями, парящим от влажной земли воздухом и с первою зеленью, пробившейся сперва по краям дорожек в саду и вдоль завалинок, а после и повсюду, где ей и быть-то не положено; с той самой зеленью, среди которой столь много целебных и добрых корешков и трав…