Рассказ 77

Редко-редко за последний год, каждый раз ненадолго, заглядывал к хозяевам старший их сын, но уже теперь не в офицерское одетый, без кителя с прямоугольниками погонов на плечах. А последний раз, весною кажется, примчал он даже в машине, в такой же в точности, в какой заезжал прежде за хозяином по утрам веселый курносый шофер в кожаной куртке. Только у этой его машины, от той, хозяйской, в отличие, повсюду — и спереди на капоте, и по бокам на дверках — нарисованы были квадратики да за ветровым стеклом по-кошачьему горел зеленый огонек.

В тот свой последний приезд старший хозяйский сын выбрался из кабинки в обыкновеннейшей клетчатой рубашке с закатанными по локти рукавами. В столь же обычнейших клетчатых рубашках мимо их дома с весны по осень хаживали многие местные по утрам за поселок к заводу, где вставали высоко трубы литейки, выбрасывая из цехов желтый дым, а вечерами — обратно в поселок.

Он, старший хозяйский сын, один тогда из всех в доме был отчего-то весел и смеялся даже чаще, громче и свободнее прежнего. Накручивая на палец тонкую медную цепочку с ключиками, он много в тот свой последний приезд ласкал ее, Гайду, и от его коричневых рук тепло пахло машиной. В тот раз, уезжая от стариков весьма скоро, даже и не откушав в гостиной, где хозяйка взялась было на стол накрывать, он посадил с собою в машину и ее, Гайду.

Они проехали через весь поселок к своротке на широкую, прямо через леса проложенную дорогу, которая никуда не отворачивала и по которой в обе стороны проносились мимо огромные пыльные машины. Здесь, у своротки, остановив машину, старший хозяйский сын закурил папироску, открыл дверку и легонько, ласково взлохматил шерсть ей, Гайде.

— Ну, иди-иди, друг человека! — улыбнулся он на прощание и подтолкнул к дверям.

Гайда преданно и жарко лизнула эту огромную коричневую и теплую его руку, насквозь пропахшую машиной. Затем присела она на обочине дороги, а он, перекинув папироску из угла в угол улыбающихся губ, весело подмигнул, хлопнул дверкой и покатил по тракту. Гайда долго глядела, пока возможно было, за этой его машиной, которая быстро, быстрее всех других, как ей казалось, убегала вдаль по дороге, то и дело помаргивая левым красным огоньком…

А возвращаясь, у крайних домов поселка Гайда опять повстречала бездомную суку, и опять черная эта сука, как тогда, когда старшего хозяйского сына в далекое теперь лето провожали на станцию, долго, до самой почти усадьбы, бежала следом, нисколько не пугаясь, и Гайде отчего-то было неимоверно унизительно, что она уже стара и дряхла, и она старалась бежать на виду у этой суки как можно бойчее и быстрее, хотя и не могла уже ее обмануть.

Все лето ждала она старшего хозяйского сына, прибегая иногда к своротке и с тоскою глядя на огромные пыльные машины, проносившиеся мимо. Иногда с той стороны, куда укатил весной старший хозяйский сын, и верно, показывались такие же машины с квадратиками на капоте и дверках, но хоть и сидели в них часто нестарые и веселые люди с коричневыми лицами и в клетчатых рубахах, все были это не те люди, и машины пролетали мимо своротки к поселку. Однажды, правда, почудилось Гайде, что будто бы в одной такой машийе ехал он, кажется старший хозяйский сын, но и та машина тоже промчалась мимо, как и все другие….

По ночам становилось в доме тихо, и, вытягиваясь на подстилке, которую уже давно никто не вытряхивал, и подобрав под себя лапы, согревая их теплотой собственного дряхлеющего тела, Гайда подолгу слушала ночные шумы и шорохи огромного и опустевшего нынче дома и звуки сада и улицы, что продолжали жить за стенами этого дома. Ей казалось, что все различает она по-прежнему хорошо, что слышит, как безнаказанно шныряет по усадьбе бездомная сука, как затихают вдалеке на стылой земле последние шаги последних прохожих и как по подъездам двухэтажных коммунальных домов шепчутся молодые мужчины и молодые женщины.

Но все это, в сущности, казалось ей только, потому что были это все лишь шумы ее собственной памяти, заполненной событиями и впечатлениями прожитой жизни, были это зачастую и одни лишь воображения, и снилось только ей все это, и в этом смешении всего, что было когда-то с нею самою, с тем, чего, может, и вовсе с нею не случалось, но что могло происходить и происходило даже с другими, с ее предками, хотя бы передавшими ей свою память, проходили долгие осенние ночи…

В первых числах октября Гайда почувствовала, что к ней наконец приблизилось ЭТО…

Она тяжело поднялась с подстилки на передние лапы, подтянулась и, сгорбившись, встала, долго, однако, никак не решаясь ступить первого шага и привалясь к стене, чтоб не упасть.

Но ЭТО становилось все ближе, и Гайда, осторожно стукая желтыми когтями по скользкому крашеному полу, боком касаясь из предосторожности стены коридора, добралась до спальни, откуда доносилось хриплое и усталое, как скрип износившихся давно половиц, дыхание больных хозяев. Дверь в спаленку была аккуратно притворена, и Гайда несколько раз ткнулась в нее мордой и чуть не упала, когда она неожиданно поддалась и распахнулась.