Рассказ 77

Но вот эти яркие пятна жаркого света от вечернего солнышка взбираются все же на стену веранды, сперва розовеют, а потом и вовсе тухнут, и воздух заполняет сумеречная голубизна. Гайда зябнет, и ей представляется уже скорая зима, совсем близкая. Обостряется слух и словно бы так же, как зимними сумерками, слышен за верандой ветер, и чудится, как друг о дружку скребутся ветками мерзлые деревья, а саму веранду будто бы заполняет то же мерцание, каким долгими студеными вечерами освещает самую большую комнату дома аккуратный телевизор, установленный в уголке на тумбочке. Из телевизора раздаются человеческие голоса и звуки музыки, а хозяева устраиваются перед ним в креслах. И воет, воет. И метет да метет. Да похрустывает на веранде, куда через щели уже намело по плинтусам свежего снежку, смерзшееся, развешанное по веревкам белье… Пропадает всякая дремота, и Гайда с удовольствием обнаруживает, что, слава богу, никакая не зима еще, что это только скребутся прутья малины и шуршат опутанные паутинами серые листочки на низкорослых яблонях. Некоторое время она еще лежит, только с закрытыми глазами, прислушиваясь к шелесту переворачиваемых хозяйкою страниц книги.

Вдруг в маленькой захламленной комнатке прозвенит стекло — верно, старый хозяин нальет себе водки, — и хозяйка вскочит, побежит туда. Там они громко заговорят, разругаются, кончат криком, и хозяйка вернется на веранду, снова заберется в свое креслице и еще долго будет сидеть, держа у глаз крохотный беленький платочек…

Лишь с недавней поры произошло у них в доме такое. С того времени, как исчезла куда-то домработница и за старым хозяином перестала по утрам заезжать легковая машина, и он, старик, можно сказать теперь, с сиреневыми рыхлыми щеками, стал оставаться дома и с утра до вечера листал газеты в своей комнатенке-кабинетике, кряхтел там, кашлял, брякал бутылками и чиркал спичками.

А совсем еще недавно был он другим: в силе, прям, узколиц и, что его старший сын раньше, на глаза строг. По вечерам с ним почтительно и тихо говаривали многие другие люди, заглядывавшие к ним в гости, а нынче захаживать переставшие.

Все, ну все стало теперь в их доме иным.

И хозяйка-то — тоже.

Прежде в такие-то вечера она редко когда подолгу засиживалась на веранде. Чаще, прицепив ее, Гайду, на поводок, она выходила в поселок, и они несколько раз из конца в конец прогуливались по центральной улице, и все с ними здоровались. Это лишь теперь на все вечера оставалась хозяйка дома, читала книги, устраиваясь в своем раскладном креслице, поставив ноги в толстых старушечьих носках из белой шерсти, подшитых на пятках простой материей, на низенькую скамеечку, на которой всегда раньше сиживала домработница, когда перебирала и обрезала ягоду, сорванную в саду…

Нынче летом впервые за многие годы не пришли рабочие. Никто в комнатах не передвигал вещей и не красил полов, дверей и окон, заполняя дом стоячей вонью масляной краски. И готовили нынче помалу и попросту — заваривали чай и жарили картошку на плитке, а мясо не разделывали сырым, в кусках, а уже готовое доставали из железных банок. И по вечерам, в сумерках, перестала приезжать машина, из которой веселый курносый в кожаной куртке шофер выносил разные продукты. Хозяйка ходила теперь за продуктами сама и редко когда не приносила водки. Ею паивали временами и ее, Гайду. Думали, должно, что лечат…

На лето нынешнее не приехали и сыновья.

В последнюю зиму несколько раз заглядывал, правда, к старикам младший их сын, смуглолицый, с недобрыми темными глазами, похожий в отличие от старшего в совершенстве на мать. Перед тем как обедать, старый хозяин привычно разливал водку. Обедали хотя молча, зато потом долго и громко, все ожесточаясь на лица, спорили меж собой и заканчивали обыкновенно криком, после которого хозяйка первою скрывалась на кухне мыть посуду и бесконечное время возилась там с тарелками.

А раньше никто и никогда не кричал в их доме, все творилось молча, но за этой тишиною будто бы скрывалось нечто значительное, важное. Теперь же, странное дело, когда стало там много крику, за всем этим шумом не стояло ничего, а оказывалась одна одинокая пустота…

После таких-то обедов-представлений младший ихний выходил скоро из дому, садился в пропыленный, со всех сторон обрызганный «газик» и уезжал, чтобы в следующий раз объявиться уже через много-много дней, забрать выстиранное белье и свалить в ванной заношенные, запахами пота пронизанные иные свои тряпки. Но ее, Гайду, он никогда не замечал словно бы, и его приездов она совсем не ждала.