Рассказ об одном классе

— Наскучило, надоело — не то слово. Но смысл примерно такой. Пойми, Смирный, ну что за перспектива. Рано или поздно станем провинциалами, превратимся в тех наивных, чуточку жалких и чуточку смешных людей, которых можно было встретить в универмагах, на Главном проспекте нашего города. Мы станем испуганно озираться, перед тем как пересечь оживленную улицу, наша одежда будет бледным отражением прошлой пятилетки, а потребности ограничатся кинофильмами двухлетней давности. Театры, музеи, концерты, даже телевидение останутся где-то там, в Европе. Мы будем вариться в собственном соку, обзаведемся семьями, пойдут детишки, пеленочки…

— Ты против семьи?

— Вовсе нет. Но сейчас рановато. Сейчас нужно пожить в свое удовольствие, — потом будет поздно.

— И это говорит комсомолка!

— Ты прав. С комсомолом возникнут серьезные осложнения. Иду и на это.

Катя долго еще говорила. Я уже действительно не слушал ее.

— Вижу, тебя не убедила. Понимаю: ты не в состоянии оценивать факт объективно. Наши отношения…

Больше сдерживаться я не мог.

— А Пшеничный… тоже не мог «оценивать факт объективно»?

— Не мог. Но он меня понял…

Я демонстративно отвернулся и молчал до самого приземления. Пилот помог Кате выйти, взял чемодан. Катя стала прощаться с бухгалтером. Я быстро зашагал к зданию аэропорта.

Два дня в городке прошли. Я вместе с бухгалтером выполнял поручения, выписывал счета, отбирал книги. Тот же вертолет доставил нас обратно. Прилетели мы к вечеру, и я пошел в общежитие. Здесь никого не было, я лег на койку, подложил руки под голову и с наслаждением вытянул ноги. Раздеваться мне не хотелось, надо было бы умыться, но и этого не хотелось, вообще ничего не хотелось и на все было наплевать.

Я долго смотрел в потолок, считал трещины на желтых, рассохшихся досках. Трещин было много. Из некоторых сочилась густая, янтарная смола. Когда стало совсем невмоготу, схватил у Левки с тумбочки книгу без обложки. Никак не мог понять, о чем идет речь.

На крыльце затопали, послышались веселые голоса, и в общежитие ввалились ребята. Завидев меня, они остановились, пропустили вперед Левку:

— Внимание! На койку Смирного равняйсь. В честь Смирного смирно! Товарищ виновник торжества! Докладываю. К празднованию вашего дня рождения все приготовлено. Можете следовать к месту торжества, то есть в столовую.

Да ведь сегодня же день моего рождения! Совсем из головы вылетело. А ребята не забыли…

— Подарки складывать на тумбочку. Организованнее, товарищи. Не загромождайте подарками дом. Автомашину мы оставили на улице, а телевизор не купили по вине Москвы — не провели еще к нам линию… Внимание, начинаем поцелуи и объятия. Товарищи, будьте сознательны, проходите по одному. Слева начинай!

Ребята набросились на меня и порядочно помяли.

В столовой возле праздничного стола хлопотала Оля. Левка указывал, кому куда садиться. Оказывается, места были распределены заранее.

— Готовы? — орал Левка. — Генка, открывай шампанское!

— Погодите, погодите, — поднялся Джоев. — Где же речь? Надо обязательно сказать речь.

Джоев говорил речь минут пятнадцать. Я узнал о себе много интересного. Оказывается, я и способный работник и отличный товарищ…

— И пусть у него будет столько горя и неприятностей, столько горя, болезней, сколько капель останется сейчас в этом бокале! Вах!

Мы основательно проголодались, а я, наверное, больше всех.

— Второй тост! Генка, твоя очередь!

— Генка, ну что же ты?

— Не могу. Кружку с вином поднять не могу. Рука отнялась… (Генка отпросился с работы еще днем и до самого вечера крутил мясорубку.) Ребята смеются. Генка берет кружку левой рукой. — Поздравляю с днем рождения. Желаю всего хорошего. А все неприятности — правой в челюсть!

— Да что вы заладили — неприятности, неприятности, — поднялся Джоев. — Какие могут быть у джигита неприятности? Да еще в семнадцать лет. Вах!

— Восемнадцать, — поправил я гордо.

Потом тосты следовали один за другим. Долго говорил Иван Федорович. Женечка играл и то и дело спрашивал:

— Что тебе сыграть, дорогой именинник? Заказывай.

Потом Алик читал свои стихи, Бабетка специально для меня исполнила потрясающий твист. Я размяк и чувствовал себя счастливым.

— Мы здесь все за тебя… — сказал вдруг Алька.

— Спасибо, Алька. Все в порядке.

Ко мне подсел Пшеничный. Он сегодня на себя не похож. Грустный. Хотя и сумел «оценить факт объективно».

— Что, парень, невесело?

— Да уж чего…

Пшеничный быстро налил полстакана водки, выпил, налил еще.

— В общем мы с тобой оба пострадавшие. Оба…

Я не ответил.

— Слушай, Смирный. Ты должен меня выслушать. Обязательно должен. Не хочу я больше молчать.

Пшеничный говорил быстро-быстро, словно опасаясь, что я его перебью.

— Тогда в заимку ездили. Помнишь? В капкан ты попал. Так вот… Я тогда… тогда не сразу в заимку пошел. Ну когда тебя в тайге оставил.

— Ведь я же сам тебя послал! Ты меня не оставил!

— Выслушай… Я нарочно медлил. Ходил возле заимки очень долго, даже костер жег, грелся…

— Ты заблудился?

— Да нет же! Господи, неужели не понимаешь… Я не хотел, чтобы тебя спасли…

— Что-о!

— Да, не хотел. Катя для меня значила так много… так много… И я…