Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)

Нынче дети не знают, что такое игрушки, хотя с ног до головы утонули в их куче. В детстве мне тоже дарили покупные игрушки, но я ни одной из них не помню, как живое изделие. Зато самодельные помню в лицо каждой черточкой, каждой линией и каждым сучком. Нынче все магазины завалены искусственными игрушками фабричного производства и детям больше нет особой необходимости заниматься выстругиванием, выпиливанием их из дерева или металла.

Но разве можно покупные игрушки поставить рядом с собственным творчеством? Разве не приходилось кому-нибудь из вас, случайно встретив на чердаке или в старом чулане самодельную игрушку прежних лет, обжечься сердцем, увидев в ней свой детский образ, будто сам себя встретил после долгой разлуки, будто сам принимаешь себя новорожденного – маленький теплый беззащитный комочек – и вся радость жизни еще впереди, будто рядом с твоей суетной жизнью шла твоя же еще одна жизнь посреди бесприютности, пыли и темноты, набираясь из нищеты окружения доброты чувств и верности сердца. Пока ты рвался вперед, бегая наперегонки с тщетой суетливого времени, она много лет жила неподвижно, дожидаясь тебя в одиночестве, посреди таких же ненужных, забытых вещей всякого хлама, какой ты сейчас. Она заранее понесла на себе твою судьбу неудачника, оберегая до времени тебя, мечтательного и слабосильного, от ее безысходности. Из многолетнего хлама забвения она вышла живой, излучающей в тебя свои чувства и надежду в необходимость всякого существования. Я в мире один и не будет другого, бог не создаст уже точно такого.

Сейчас, конечно, не то, но в то время, казалось, все располагало к тому, чтобы я рос послушным радостным мальчиком, – добротный дом и средний достаток по тем временам, полный набор всякой родни, учителей с лучшей в мире программой воспитания растущего поколения и товарищей из растущего поколения, не поддающихся никаким программам школьного воспитания, хорошее здоровье, отличная память, – в общем все говорило за то, чтобы я вырос удачным и умным строителем нового общества.

Но черт упрямства и противоречия рос вместе со мной, и я рос вместе с ним «поперешный», как говорила моя покойная бабка, хотя сама повдоль чужого мнения не часто ходила. Что ни приписывали мне судьба и родители, нас с чертом так и подмывало сделать все поперек. Со стороны судьбы и родителей, естественно, следовали меры пресечения нашего своеволия, но мы с чертом стоим на своем и аж трясемся оба в истерическом упрямстве своего эгоизма, так что с нами ничего сделать нельзя, разве что выпороть обоих ремнем или лучше вовсе не связываться.

Ловили мы как-то рыбу (с друзьями, разумеется, не с чертом, конечно, хотя, как вы сейчас увидите, и черт был поблизости) в очередной раз на запрещенных прудах соседнего рыбсовхоза. Государственно-совхозная собственность с удовольствием шла к нам на удочки и мы, увлеченные вытаскиванием ее из казенной воды, не заметили, как из-под земли перед нами выросло живое воплощение мифа – кентавр о двух головах, лошадиной и человеческой, мало чем отличных одна от другой, в длинном широком плаще из брезента, хранитель совхозно-общественной собственности с лицом бандита с большой дороги. Лошадиная голова возмущенно фыркала и качалась в упреке нам, расхитителям социалистической собственности, человеческая стояла бесстрастно и неподвижно.

Кнут на мгновение взвился черной изогнутой молнией посредине белого дня и со скоростью света ударил мне в спину, – огонь прожег мое тело, узкая косая полоска загорелась на нем, выжигая мне кожу. Вторая молния обозначилась надо мной темной вспышкой, но мой недетский взгляд встретил в упор его злые глаза и молния, как феномен неизвестной природы, стекла бессильно с яркого неба. «У-у, звереныш…» – прохрипела одна из голов нечеловеческим голосом и застывшие черты лица его физиономии на мгновение оживила неловкость раскаяния. Видение повернуло резко коня и исчезло так же внезапно, как появилось, не отобрав у нас даже удочек, но оставив у меня на спине неизгладимое впечатление о нашей незабываемой встрече.