Рассказчица

Я не смела встретиться с ним взглядом. В лагере я раздевалась перед незнакомыми людьми, надзиратель сдирал с меня одежду, чтобы наказать, и тем не менее никогда еще я не чувствовала себя такой голой.

– Это все довольно интересно, ведь на самом деле здесь описан поцелуй. Графичным его делает то, как ты говоришь о других… «подвигах» Александра. – Он склонил набок голову. – Замечательно представление о насилии столь же интимном, как любовь.

Его слова удивили меня. Не могу сказать, что я написала это намеренно, но здесь есть противоречие? В обоих случаях действуют два человека: один отдает, другой совершает жертвоприношение. Тут я вспомнила об уроках в гимназии, на которых мы регулярно анализировали тексты великих авторов. «Но что на самом деле имел здесь в виду Томас Манн?» Может, он ничего не имел в виду, а просто хотел написать книгу, которую никто не сможет назвать плохой.

– Я так понимаю, у тебя был любовник.

Голос гауптшарфюрера напугал меня. Мне никак не удавалось выдавить из себя ответ. Наконец я молча покачала головой.

– Что делает этот отрывок еще более впечатляющим, – заметил он. – Разве что не вполне корректным.

Я вскинула глаза и встретилась с ним взглядом. Он резко отвернулся и встал, как обычно после обеда, оставляя мне еду, чтобы я управилась с ней, пока он совершает обход в «Канаде».

– Не… по механике, – сухо добавил гауптшарфюрер, застегивая шинель. – Последний отрывок. Когда Александр говорит, что становится легче во второй раз. – Он отвернулся и надел на голову фуражку. – Не становится никогда.

Моя пишущая машинка исчезла.

Я стояла перед маленьким закутком, где гауптшарфюрер отвел мне рабочее место, и удивлялась: что я сделала не так?

Дарья советовала мне не привыкать к хорошему, а я только пожимала плечами, игнорируя ее предостережения. Когда другие женщины глумились надо мной или отпускали саркастические замечания по поводу странной дружбы между мной и гауптшарфюрером, я отмахивалась от них. Какое мне дело, что думают люди, когда сама я знаю правду? Я жила как в бреду и убедила себя: пока тянется моя история, жизнь тоже не прервется. И тем не менее даже у Шахерезады по прошествии 1001 ночи кончились сказки. К тому моменту царь, который спасал ее от казни каждое утро, чтобы вечером услышать продолжение истории, стал умнее и добрее благодаря содержавшимся в сказках нравоучениям.

Он сделал Шахерезаду царицей.

Я хотела только одного: чтобы союзники пришли до того, как у меня закончатся сюжетные ходы.

– Ты больше здесь не работаешь, – бесстрастно произнес гауптшарфюрер. – Немедленно отправляйся в госпиталь.

Я побледнела. Госпиталь был преддверием газовой камеры. Это знали все. Потому заключенные и не стремились попасть туда даже в случае серьезной болезни.

– Но я чувствую себя нормально, – сказала я.

Гауптшарфюрер бросил на меня быстрый взгляд:

– Это не обсуждается.

Я мысленно пробежалась по событиям вчерашнего дня: чем я занималась? Заполняла бланки, принимала сообщения. Я не могла припомнить никаких изъянов или промахов в своей работе. Как обычно, мы с полчаса поговорили о моей книге, и это подтолкнуло гауптшарфюрера к рассказу о недолгом времени, которое он провел в университете, когда получил премию за свою поэзию.

– Герр гауптшарфюрер, – взмолилась я, – прошу вас, дайте мне шанс. Если я что-то сделала неправильно, я все исправлю…

Он посмотрел мимо меня за открытую дверь и жестом подозвал младшего офицера, который должен был сопровождать меня.

Я мало что помню о своем прибытии в блок 30. Мой номер был внесен в список евреем-заключенным, который работал за столом регистратора. Меня отвели в какую-то комнату – маленькую, грязную, забитую людьми. Пациенты лежали друг на друге в испачканных кровавым поносом и рвотой робах. У некоторых были длинные раны, кое-как зашитые. Крысы пробегали по телам больных, не имевших сил отогнать их. Заключенный, вероятно назначенный на работу здесь, нес стопку бинтов и шел следом за медсестрой, которая делала перевязки. Я попыталась привлечь к себе ее внимание, но она даже не взглянула в мою сторону.

Вероятно, из страха, что ее могут заменить так же, как меня.

Рядом оказалась девушка без одного глаза. Она цеплялась за мою руку и повторяла на идише:

– Пить.

Мне измерили температуру, записали ее.

– Пусть меня осмотрит врач! – крикнула я, перекрывая голосом стоны больных. – Я здорова!

Доктору я бы сказала, что со мной все в порядке, что я могу сейчас же взяться за работу, за любую работу. Страшнее всего было остаться здесь, с этими женщинами, похожими на сломанные игрушки.

Одна из них оттолкнула в сторону скелетоподобное тело одноглазой девушки и села на подстилку рядом со мной.

– Замолчи, – прошипела она. – Ты идиотка?

– Нет, но мне нужно сказать им…