Рассказчица

Верьте или не верьте, но в Освенциме были свои правила. Офицер мог ударить любого заключенного только за то, что тот весело взглянул на него, но не имел права убить его без причины, так как это означало, что он изымает из трудовой цепочки работника, вынимает шестеренку из огромного механизма, которым был лагерь.

Офицер мог обращаться с узниками как с последними отбросами, мог оскорблять украинских надзирателей или капо, но ему было не позволено проявлять неуважение к другому эсэсовцу.

Шутцхафтлагерфюрер был важным человеком, но наверняка есть кто-нибудь поважнее, кому доложат об этом происшествии.

Я кинулась бежать, то и дело поскальзываясь на обледенелых дорожках. Щеки и нос у меня онемели от холода, но я неслась по лагерю, пока не оказалась у здания администрации, где находился кабинет гауптшарфюрера.

Там было пусто.

Я поспешила наружу и снова побежала, на этот раз в «Канаду». Гауптшарфюрер говорил с несколькими охранниками – указывал им на неточности в отчетах.

– Простите, герр гауптшарфюрер, – пробормотала я; пульс бешено колотился у меня в ушах. – Можно поговорить с вами наедине?

– Я занят, – ответил он.

Я кивнула и отошла.

Если я ничего не скажу, он не узнает, что́ я видела.

Если я промолчу, шутцхафтлагерфюрера накажут. Может, даже понизят в звании или переведут куда-нибудь. И это определенно пойдет всем нам во благо.

Ну, может быть, не его брату.

Не знаю, что шокировало меня сильнее: тот факт, что я развернулась и решительно направилась обратно в сортировочный барак, или осознание того, что меня волнует благополучие моего начальника.

– Простите, герр гауптшарфюрер, – тихо проговорила я, – но это дело величайшей важности.

Он отпустил своих подчиненных и потащил меня наружу, ухватив за рукав. Ветер завывал вокруг нас, снег кружился вихрем.

– Ты не прерываешь меня во время работы, это ясно? – (Я кивнула.) – Может, у тебя сложилось неверное впечатление, но приказы тебе отдаю я, а не наоборот. Я не допущу, чтобы мои подчиненные думали, будто я…

– Шутцхафтлагерфюрер, – перебила его я. – Он устроил драку в столовой.

Кровь отхлынула от лица гауптшарфюрера. Он быстро пошел в сторону поселка, а завернув за угол, пустился бежать.

Я сжала пузырек с аспирином, так и оставшийся у меня в варежке. Побрела обратно к административному корпусу и вошла в кабинет. Сняла куртку, шапку и варежки, повесила их сушиться на батарею. Потом села и принялась печатать.

Я работала все обеденное время. На этот раз чтение не состоялось, и дополнительная порция еды для меня не появилась. Гауптшарфюрер вернулся только в сумерках. Смахнул снег с шинели и повесил ее, нацепил на крючок офицерскую фуражку, потом грузно опустился за стол и сложил руки домиком перед лицом.

– У тебя есть брат или сестра? – спросил он.

Я посмотрела ему в глаза:

– Была.

Гауптшарфюрер кивнул.

Он нацарапал записку на листе почтовой бумаги и сложил ее конвертом.

– Отнеси это в кабинет коменданта, – сказал он, и я побледнела; я никогда там не бывала, хотя и знала, где он находится. – Объясни, что шутцхафтлагерфюрер заболел и не будет присутствовать на поверке. – (Я кивнула, надела робу, еще мокрую, варежки и шапку.) – Погоди! – раздался у меня за спиной голос гауптшарфюрера, когда я уже взялась за ручку двери. – Я не знаю твоего имени.

И это после двенадцати недель работы на него!

– Минка, – буркнула я.

– Минка. – Он опустил глаза на бумаги, лежавшие на столе. Это было самое большее, на что мог пойти гауптшарфюрер, чтобы выразить мне свою благодарность.

Больше он ни разу не назвал меня по имени.

Вещи, изъятые из «Канады», отправляли в различные места Европы вместе с тщательно составленными списками, которые печатала я. Время от времени обнаруживались разночтения в документах и недостачи. Обычно в воровстве обвиняли заключенных, но, скорее всего, этим занимались эсэсовцы. По словам Дарьи, она не раз видела, как младшие офицеры суют разные вещи в карманы, думая, что на них никто не смотрит.

Когда список не совпадал с содержимым отправления, звонили гауптшарфюреру. Он должен был наказать виновного, хотя могло пройти уже несколько недель после кражи.

Однажды, когда гауптшарфюрер забирал обед в поселке, я ответила на телефонный звонок. Как обычно, на безупречном немецком я сказала:

– Herr Hauptscharführer Hartmann, guten Morgen[60]. – (Мужчина на другом конце провода представился как герр Шмидт.) – Сожалею, но герр гауптшарфюрер вышел из кабинета. Я могу ему что-нибудь передать?

– Да, вы можете сказать ему, что посылка прибыла в целости. Но, прежде чем я повешу трубку, должен сказать, фройляйн… Мне никак не определить ваш акцент.

Я не стала поправлять его, когда он назвал меня фройляйн, и ответила:

– Ich bin Berlinerin[61].

– В самом деле? Потому что ваша дикция посрамит мою, – отозвался герр Шмидт.

– Я училась в пансионе в Швейцарии, – солгала я.

– Вот как. Да, вероятно, это единственное место в Европе, которое еще не разорено окончательно. Vielen Dank, Fräulein. Auf Wiederhören[62].