Рассказчица

– Я поймал этих двух, они воровали у тебя, Франц. Хорошо, что я зашел сюда как раз вовремя.

Он протянул ему деньги, которые не успел засунуть в карман.

Гауптшарфюрер поставил на стол поднос с едой и посмотрел на меня:

– Ты это сделала?

Мой ответ не имел значения. Это было ясно. Даже если бы гауптшарфюрер поверил мне, его брат стал бы следить за мной, выжидая момент для расправы, чтобы я не могла рассказать об увиденном.

О боже, Дарья!

Я всхлипнула и покачала головой:

– Нет, герр гауптшарфюрер.

Начальник лагеря засмеялся:

– А ты думал, она ответит иначе? И зачем ты вообще ее спрашиваешь?

На щеке у гауптшарфюрера дернулся мускул.

– Ты знаешь, есть определенный порядок, – сказал он. – Провинившихся заключенных следует сажать под арест, а не расстреливать на месте.

– Что ты собираешься делать? Донесешь на меня? – Брат не ответил ему, и тогда лицо шутцхафтлагерфюрера налилось краской, будто он был пьян. – Здесь я устанавливаю порядки! Кто посмеет спорить со мной? Эта заключенная была поймана, когда крала собственность Рейха. – (Это было то же самое нарушение, которое впервые привело меня в этот офис.) – Я застал ее в момент преступления. То же следует сделать с ее сообщницей, даже если она твоя маленькая шлюшка. – Шутцхафтлагерфюрер пожал плечами. – Если ты не накажешь ее, Франц, это сделаю я. – В подтверждение своих слов он снова взвел курок пистолета.

Я почувствовала, как что-то теплое льется по моей ноге, и поняла, к своему ужасу, что описалась. Небольшая лужица растеклась по полу между деревянными башмаками.

Гауптшарфюрер шагнул ко мне.

– Я не делала того, что он говорит, – прошептала я.

За пазухой у меня лежал блокнот с десятью написанными прошлой ночью страницами. Александр сидит в тюремной камере. Ания прорывается в застенок, чтобы увидеть его утром накануне казни. «Прошу тебя, – молил он ее, – сделай для меня одну вещь».

«Все, что хочешь», – пообещала Ания.

«Убей меня», – сказал он.

Если бы это был обычный день, гауптшарфюрер сел бы за стол, а я читала бы ему вслух. Только это не был обычный день.

За четыре месяца, что я проработала у гауптшарфюрера, он пальцем меня не тронул. А теперь тронул. Он прикоснулся рукой к моей щеке так нежно, что у меня на глаза навернулись слезы. Он погладил мою кожу, как сделал бы любовник, и посмотрел мне в глаза.

А потом ударил так сильно, что свернул мне челюсть.

Когда я уже не могла подняться, когда я харкала кровью в рукав, чтобы не захлебнуться, когда шутцхафтлагерфюрер был удовлетворен, гауптшарфюрер остановился. Он, шатаясь, отошел от меня, как будто выходил из транса, оглядел свой разгромленный кабинет и приказал:

– Убери здесь.

Он оставил меня под надзором охранника, которому было велено отвести меня в тюрьму, как только я закончу. Я осторожно расставила по местам мебель, морщась от боли при каждом резком движении или наклоне. Я смела штукатурную пыль руками, то и дело бросая взгляд на Дарью, лежавшую на полу, и каждый раз меня едва не выворачивало. Поэтому я сняла куртку и накрыла тело подруги. Оно уже коченело, руки были холодные и не гнулись. Меня начало трясти – от холода? от горя? от шока? Я пошла в кладовку и взяла там тряпки и ведро. Вымыла пол. Дважды я теряла сознание от боли, и оба раза охранник пинал меня сапогом и приводил в чувство.

Когда кабинет был убран, я подняла Дарью на руки и зашаталась под тяжестью ноши. Она ничего не весила, но и я сама тоже. Следуя приказаниям охранника, я отнесла свою лучшую подругу – все еще завернутую в мою куртку – из административного здания к телеге, стоявшей на задворках «Канады». В ней лежали другие тела: людей, умерших ночью; людей, умерших днем за работой. Я напрягла все силы и положила тело Дарьи на телегу. Я не залезла туда вслед за ней только по одной причине: Дарье противно было бы видеть, что я сдалась.

Охранник схватил меня за руку и попытался оттащить от телеги. Я вырвалась, рискуя получить новое наказание. Сняла с Дарьи куртку и надела. В ней не осталось тепла, которое передалось бы мне. Я взяла руку подруги, забрызганную мелкими красными, похожими на сыпь при кори каплями ее же собственной крови, и поцеловала.

Прежде чем девушку, вернувшуюся в наш барак из тюрьмы, повесили, она жарким шепотом рассказывала о Stehzelle – стоячей камере, куда нужно залезать через крошечную дверцу, как собака в конуру. Камера эта очень узкая и высокая, так что в ней вообще нельзя сесть. Узникам приходилось стоять всю ночь, а по ногам у них сновали мыши. Утром заключенных выпускали оттуда и отправляли работать на весь день.

Когда меня затолкали в один из таких карцеров, расположенных в здании, где я ни разу не была за все те месяцы, что провела здесь, я уже ничего не чувствовала. От холода у меня онемели руки, ноги и лицо, и это было хорошо, потому что так у меня не болела челюсть. Я не могла говорить, при каждой попытке сделать это слезы катились из глаз от боли, и это было здорово, так как у меня не осталось слов.