Рассказчица

– Я бы отпустил нелестный комментарий по поводу американской молодежи, – говорит Лео, настояв на том, что заплатит за мой латте, – если бы не был впечатлен тем фактом, что она читает не «Пятьдесят оттенков серого».

– Может, это поколение спасет мир, – говорю я.

– Разве не каждое поколение думает так о себе?

А мое? Или мы настолько заняты собой, что даже не подумали поискать ответы в опыте других? Разумеется, я представляла, что такое Холокост, но, даже узнав, что моя родная бабушка пережила его, старательно избегала задавать вопросы. Была ли я слишком апатичной или напуганной, чтобы считать, будто такая давняя история может иметь какое-то отношение к моему настоящему или будущему?

А поколение Джозефа? По его словам, в юности он верил, что мир без евреев станет лучше. Так что́, он расценивает результат как неудачу? Или как пулю, от которой увернулись?

– Я все думаю, какой же из них настоящий, – говорю я себе под нос. – Тот, что писал рекомендации для поступления в колледж сотням ребят, вел бейсбольную команду к стадии плей-офф на чемпионате штата, делится булочкой со своей собакой, или тот, кого описывала моя бабушка?

– Вероятно, тут нет однозначного ответа, – говорит Лео. – Он может быть и тем и другим.

– Значит, ему пришлось каким-то образом избавиться от угрызений совести, чтобы творить то, что он делал в лагере? Или у него ее просто не было?

– Это имеет значение, Сейдж? У него явно не было представления о добре и зле. А если бы было, он не стал бы выполнять приказы, вынуждавшие его совершать убийства. Убив один раз, он уже не мог снова стать совестливым, это было бы подозрительно, как обретение Бога умирающим на больничной койке. Так какая разница, был ли он святым в последние семьдесят лет? Это не оживит убитых им людей. Он это знает, иначе не стал бы искать у вас прощения. Чувствует, что пятно с него так и не смыто. – Лео подается ко мне. – Вы знаете, в иудаизме есть два греха, которые нельзя простить. Первый – это убийство, потому что молить о прощении нужно потерпевшую сторону, а как это сделать, если жертва зарыта на шесть футов под землю. Но второй непростительный грех – это опорочить чье-то честное имя. Как мертвый не может простить убийцу, так и доброе имя невозможно восстановить. Во время Холокоста евреев убивали, их репутацию мешали с грязью. Так что не важно, как сильно Джозеф раскаивается в своих поступках, счет все равно два – ноль не в его пользу.

– Тогда зачем пытаться? – спрашиваю я. – Зачем он семьдесят лет совершал добрые дела и приносил пользу обществу?

– Ответ простой, – говорит Лео. – Из чувства вины.

– Но если человек чувствует себя виноватым, значит совесть у него есть, – замечаю я, – а вы только сейчас сказали, что это не случай Джозефа.

От завязавшегося спора у Лео разгораются глаза.

– Вы разите меня аргументами, но только потому, что я давно уже должен лежать в постели.

Он продолжает что-то говорить, но я не слушаю. Я вообще ничего не слышу, потому что дверь открывается и в кафе вдруг входит Адам, приобнимая за талию свою жену.

Шэннон склонила голову к плечу мужа и смеется над какой-то его шуткой.

Однажды утром, лежа в моей постели на смятых простынях, мы с Адамом соревновались, кто глупее пошутит.

Что это: зеленое и с колесами? – Трава, а колеса тут ни при чем.

Что это: красное и пахнет синей краской? Красная краска.

Утка заходит в бар, а бармен спрашивает: «Что будете?» Как ответила утка? Никак, потому что она утка.

Вы видели новый дом Стиви Уандера?[68]Ну, он классный.

Так вот… тюлень заходит в ночной клуб.

Как заставить клоуна плакать? Убить его семью.

Как вы назовете человека без рук и ног, который стоит на пороге вашего дома? По имени.

Мы хохотали до слез, и я не могла остановиться. Думаю, мои слезы не имели никакого отношения к шуткам.

Сказал ли Адам своей жене что-то в том же роде? Может, повторил мою шутку?

Шэннон я вижу всего третий раз, и впервые нас не разделяют ни расстояние, ни оконное стекло. Она из тех женщин, которым миловидность дается без всяких усилий, вроде моделей Ральфа Лорена, – они не пользуются косметикой, в их светлых от природы волосах есть пряди всех нужных оттенков, они могут носить рубашки навыпуск, и это будет выглядеть модно, а не неряшливо. Не думая о том, что делаю, я придвигаю свой стул ближе к Лео.

– Сейдж? – говорит Адам.

Не знаю, как ему удается произнести мое имя и не покраснеть. Интересно, сердце у него стучит так же, как у меня? А жена его что-нибудь замечает?

– О, – отзываюсь я, изображая удивление. – Привет.

– Шэннон, это Сейдж Зингер. Ее семья… Они однажды были нашими клиентами. Сейдж, это моя жена.