Рассказчица

Хотелось бы мне сказать то же самое. Но теперь, когда я вижу морщины Джозефа, они разглаживаются, и у меня перед глазами встает суровое лицо шутцхафтлагерфюрера, который воровал, лгал, убивал. Забавно, но он добился своего: я поверила в его историю. Так сильно поверила, что едва сдерживаю подкатывающую к горлу тошноту.

Ева выскакивает из дверей и приплясывает у моих ног.

– У меня есть для тебя кое-что, – говорю я. Запустив руку в рюкзак, достаю свежеиспеченные маффины.

– Думаю, дружба с тобой сильно вредит моей талии, – говорит Джозеф.

Он приглашает меня в дом. Я занимаю свое обычное место напротив него у шахматной доски. Он ставит чайник и возвращается с двумя чашками кофе.

– Сказать по правде, я не был уверен, что ты еще придешь. Я тебе такого порассказывал в прошлый раз… Это нелегко переварить.

«Вы даже не представляете насколько», – думаю я.

– Многие люди, услышав слово «Освенцим», сразу представляют тебя чудовищем.

Его слова наводят меня на мысль о бабушкином упыре.

– Думаю, вы и хотели, чтобы я так решила.

Джозеф морщится:

– Я хотел, чтобы ты возненавидела меня настолько, что захотела бы убить. Но я не понимал, что почувствую при этом сам.

– Вы назвали это «Жопой мира».

Джозеф слегка вздыхает:

– Мой ход, да?

Он подается вперед и съедает одну из моих пешек конем-пегасом. Двигается медленно, осторожно. Этакий безобидный старикашка. Я вспоминаю рассказ бабушки, как у него тряслась рука. Смотрю, как он снимает мою пешку с инкрустированной шахматной доски, но его движения вообще неуверенны, так что я не могу судить, получал ли он когда-то в прошлом ранение, последствия которого должны сказываться до сих пор.

Джозеф ждет, пока я сосредоточусь на доске, и только после этого начинает говорить:

– Несмотря на репутацию, сложившуюся у Освенцима сейчас, я считал это хорошим назначением. Я был в безопасности; меня не пристрелят русские. В лагере был небольшой поселок, куда мы ходили есть и выпивать, даже на концерты. Когда мы там отдыхали, создавалось впечатление, что войны вовсе нет.

– Мы?

– С братом, он работал в четвертом секторе… в администрации. Он был бухгалтером, складывал цифры и отправлял счета коменданту. Я был намного выше его рангом. – Джозеф смахивает крошки с салфетки на тарелку. – Он отчитывался передо мной.

Я прикасаюсь пальцем к дракону-офицеру, и Джозеф издает горлом низкий звук.

– Нет? – спрашиваю я.

Он качает головой. Тогда я переношу руку к кентавру, единственной оставшейся у меня ладье.

– Значит, вы возглавляли администрацию?

– Нет. Я служил в Третьем секторе. Я был шутцхафтлагерфюрером СС, начальником женского лагеря.

– Вы были хозяином фабрики смерти, – сухо произношу я.

– Не хозяином, – замечает Джозеф, – но в руководящем составе. И к тому же я не знал, что происходит в лагере, когда прибыл туда в сорок третьем.

– И вы думаете, я в это поверю?

– Могу сказать тебе лишь то, что знаю. Моя работа не имела отношения к газовым камерам. Я следил за заключенными, которых оставляли в живых.

– Вам приходилось отбирать их?

– Нет. Я присутствовал, когда прибывали поезда, но отбором занимались лагерные врачи. А я в основном наблюдал.

– Надзирал, – едко говорю я.

Менеджер для неуправляемых.

– Именно.

– Кажется, вас ранили на фронте.

– Да… но не так сильно, чтобы я не мог справляться с этим.

– Значит, вы отвечали за женщин-заключенных.

– Это было делом моей подчиненной, Aufseherin СС. Два раза в день она проводила переклички.

Вместо того чтобы сделать ход ладьей, я тянусь к своей белой королеве, изящно вырезанной русалке. Я достаточно хорошо научилась играть в шахматы, чтобы понимать: то, что я собираюсь сделать, неразумно, из всех фигур королева – самая ценная, и ее нужно беречь до последнего.

Я передвигаю русалку на свободное поле, прекрасно понимая, что ставлю ее на пути коня-пегаса Джозефа.

Старик смотрит на меня:

– Ты делаешь это специально.

Я встречаюсь с ним взглядом:

– Предположим, я учусь на своих ошибках.

Джозеф съедает мою королеву, как я и ожидала.

– Чем вы занимались? – спрашиваю я. – В Освенциме?

– Я тебе говорил.

– Не совсем так. Вы говорили, чем не занимались.

Ева ложится у ног Джозефа.

– Ни к чему тебе слышать это от меня. – (Я молча смотрю на него.) – Я наказывал тех, кто не справлялся с работой.

– Потому что они падали с ног от голода.

– Не я создал эту систему.

– Но вы ничего не сделали, чтобы прекратить это, – замечаю я.

– Что ты хочешь от меня услышать? Что мне жаль?

– Как же я могу простить вас, если вы ни о чем не жалеете?! – Вдруг я замечаю, что перешла на крик. – Я не могу это сделать, Джозеф. Найдите кого-нибудь другого.

Старик ударяет кулаком по столу, отчего шахматные фигурки на доске подпрыгивают.

– Я убивал их. Да. Ты это хочешь услышать? Вот этими руками убивал. Вот. Больше тебе ничего знать не нужно. Я был убийцей и за это заслуживаю смерти.

Я делаю глубокий вдох. Лео разозлится на меня, но кто, как не он, должен понимать, что я чувствую, слушая, как Джозеф рассказывает об офицерских застольях и виолончельных концертах, когда моя бабушка в то же самое время лизала пол, где был пролит суп.