Рассказчица

– Даже золотой рыбки? – (Я качаю головой.) – Ну, многие люди теряют работу. Ваша дружба с нацистом может привести к депортации или экстрадиции военного преступника. По-моему, это даст вам повод пообщаться с сестрами. Фотографии в наши дни так ретушируют, что все равно нельзя доверять тому, что на них видишь. А что до вашей замкнутости, – добавляет он, – вы, кажется, не испытывали проблем, разговаривая со мной. – (Я на мгновение задумываюсь.) – Знаете, что вам нужно?

– Взглянуть правде в глаза?

Лео заводит машину и говорит:

– Увидеть перспективу. К черту все! Не поедем домой. У меня есть идея получше.

Помню, в детстве я думала, что церкви невероятно красивые, в них витражи и каменные алтари, сводчатые потолки, отполированные скамьи. В противоположность им синагога, куда меня притащили, когда сестры проходили обряд бат-мицва, – до нее пришлось ехать целый час, – оказалась совершенно неказистой. Ее крыша увенчивалась массивной коричневой блямбой; холл украшала какая-то абстрактная железяка, вероятно изображавшая горящий куст, но больше похожая на ограду из колючей проволоки. Цветовую гамму составляли цвет морской волны, оранжевый и жженая сиена, словно 1970-е облевали тут все стены.

Теперь, как только Лео открыл передо мной дверь, я решила: либо евреи в принципе плохие декораторы интерьеров, либо все их молитвенные дома построены в 1972-м. Двери в главный зал закрыты, но я слышу просачивающуюся оттуда сквозь щели у пола музыку.

– Похоже, уже началось, – говорит Лео, – но ничего.

– У нас будет свидание на пятничной вечерней молитве?

– Это свидание? – отзывается Лео.

– Вы из тех людей, которые перед путешествием уточняют, где ближайшая больница, только ищете не больницу, а синагогу?

– Нет. Я был здесь один раз. В одном моем деле свидетельские показания давал человек, работавший в зондеркоманде. Несколько лет назад он умер, и сотрудники моего отдела ездили сюда на похороны. Я знал, что мы где-то поблизости.

– Говорю вам, религия меня не особо интересует…

– Верно подмечено, – отвечает Лео, крепко берет меня за руку, приоткрывает дверь в молельный зал и затаскивает меня туда.

Мы усаживаемся на последнюю скамью слева. Раввин с возвышения приветствует собравшихся и говорит, как приятно молиться всем вместе. Он начинает читать молитву на иврите.

Я вспоминаю тот момент, когда уговорила своих родителей перестать ходить в синагогу. На лбу выступает пот. Меня будто отбрасывает назад во времени. Лео сжимает мою руку.

– Просто попробуй, – шепчет он.

И не отпускает меня.

Когда не понимаешь языка, на котором говорят, есть два выхода: можно бороться с ощущением изоляции или отдаться ему. Я позволяю молитве волной прокатиться по мне. Наблюдаю за собравшимися, когда настает их черед читать ответную молитву, они как актеры, заучившие реплики. Выходит кантор, начинает петь, в мелодии слышны печаль и сожаление. Вдруг меня пронзает мысль: с этими словами выросла моя бабушка. Эти ноты – она их слушала. И все эти люди – пожилые пары и семьи с малышами; дети лет десяти-двенадцати, готовящиеся пройти бар-мицву и бат-мицву; родители, такие гордые своими чадами, что не могут удержаться и без конца трогают их волосы, гладят по плечам, – их не было бы здесь, если бы все пошло так, как планировали Райнер Хартманн и остальные приспешники нацистского режима.

История – это не про даты, места и войны. Это про людей, которые заполняют пространство между ними.

Вот молитва за больных и здоровых, проповедь от раввина. Вот благословение хлеба и вина.

Потом настает время каддиша – молитвы за любимых людей, которые умерли. Я чувствую, что Лео встает на ноги.

Зазвучали начальные слова каддиша.

Нагнувшись, Лео поднимает и меня тоже. Я сразу впадаю в панику, уверенная, что все таращатся на меня – девицу, не знающую ни строчки из роли, на которую ее выбрали.

– Просто повторяй за мной, – шепчет Лео; я так и делаю – произношу незнакомые слоги, которые катаются на языке, как галька, и забиваются в уголки рта. – Аминь, – наконец произносит Лео.

Я не верю в Бога. Но, сидя здесь, в зале, полном людей, которые думают иначе, понимаю, что верю в людей, в их силу помогать друг другу и радоваться жизни, несмотря ни на что. Я верю, что невероятное каждый день одерживает верх над обыденным. Верю, что надежда, пусть даже всего лишь на лучшее завтра, – это самое сильное лекарство на планете.

Раввин читает последнюю молитву, а когда поднимает лицо к собравшимся, оно у него ясное и обновленное – спокойная гладь озера на заре нового дня. Если быть честной до конца, я и сама чувствую себя примерно так же, словно перевернула исписанную страницу и готова начать с чистого листа.

– Шаббат шалом! – возглашает раввин.

Сидящая рядом со мной женщина примерно такого же возраста, как моя мать, с копной рыжих, сильно вьющихся волос, которые противятся закону всемирного тяготения, растягивает рот в широченной улыбке и показывает мне свои пломбы.

– Шаббат шалом, – говорит она и крепко сжимает мою руку, как будто мы с ней знакомы всю жизнь.