Рассказчица

– Когда мы только приехали в Америку, твой дед предложил мне вступить в группу таких же, как я, – ну тех, кто был в лагерях, понимаешь. Я потащила его с собой. Мы побывали на трех собраниях. Все там говорили о том, что с ними произошло и как они ненавидят немцев. Зачем мне это? Я жила в прекрасной новой стране. Мне хотелось говорить о кино, о моем красавце-муже, о моих новых друзьях. Так что я перестала туда ходить и зажила своей жизнью.

– После того что сделали с тобой немцы, как ты можешь простить их? – Сказав это вслух, я подумала о Джозефе.

– Кто говорит, что я простила? – удивленным тоном отвечает бабушка. – Я никогда не смогу простить шутцхафтлагерфюреру убийство моей лучшей подруги.

– Я не виню тебя.

– Нет, Сейдж. Я имею в виду, не смогу – в буквальном смысле, потому что не мне его прощать. Это могла бы сделать только Дарья, а из-за него это стало невозможным. Но, по той же логике, мне следовало бы простить гауптшарфюрера. Он сломал мне челюсть, но он же спас мне жизнь. – Бабушка качает головой. – И все же я не могу.

Бабушка молчит так долго, что я думаю, она уснула.

– Когда я стояла в той камере, – наконец тихо произносит она, – я ненавидела его. Не за то, что заставил довериться себе и обманул, и даже не за избиение. Но за то, что он лишил меня сочувствия к врагам. Я больше не вспоминала герра Бауэра или герра Фассбиндера; я стала думать, что все немцы одинаковые, и ненавидела их всех. А это означало в тот момент, что я не лучше любого из них.

Лео видит, как я закрываю за собой дверь спальни, после того как бабушка уснула.

– Как вы?

Я замечаю, что он прибрался на кухне, вымыл чашки, из которых мы пили чай, смахнул со стола крошки, вытер столешницу.

– Она уснула, – говорю я, уклоняясь от ответа. Как я? Как можно чувствовать себя после такого рассказа? – И Дейзи здесь, если ей что-нибудь понадобится.

– Поверьте, я знаю, как тяжело слушать такие истории…

– Вы не знаете, – перебиваю его я. – Вы этим зарабатываете на жизнь, Лео, но вас лично это не касается.

– Вообще, для меня это очень даже личное, – возражает он, и я сразу чувствую себя виноватой.

Лео всю жизнь посвятил розыску военных преступников, а я не позаботилась о том, чтобы выудить из бабушки ее историю, когда, уже будучи подростком, узнала, что она пережила Холокост.

– Он Райнер Хартманн, да? – спрашиваю я.

Лео выключает свет на кухне и говорит:

– Ну, мы это проверим.

– Вы мне что-то недоговариваете?

Он слабо улыбается:

– Я агент федеральной службы, и, если отвечу, мне придется вас убить.

– Правда?

– Нет. – Он придерживает для меня дверь, а затем убеждается, что она заперта за нами. – В настоящий момент нам известно только то, что ваша бабушка была в Освенциме. Там служили сотни эсэсовских офицеров. Она пока не признала в вашем Джозефе одного из них.

– Он не мой Джозеф.

Лео распахивает передо мной дверцу взятой напрокат машины, а сам подходит к месту водителя.

– Я знаю, вы испытываете к этому делу вполне законный интерес и хотели бы, чтобы оно завершилось еще вчера. Но для того, чтобы мой отдел сделал это, мы должны расставить все точки над «i» и прочертить все палочки на «t». Пока вы сидели со своей бабушкой, я позвонил в Вашингтон. Мой историк, Джиневра, сейчас обрабатывает разные фотографии и отправит их мне в отель со службой доставки. Если нам повезет и ваша бабушка будет готова, мы получим доказательства, необходимые, чтобы этот ком покатился дальше. – Лео отъезжает от дома.

– Но Джозеф доверился мне, – возражаю я.

– Вот именно. Он не хотел, чтобы его экстрадировали или преследовали по закону, в противном случае он пришел бы со своим признанием ко мне. Мы не представляем, что у него на уме: вводит он сам себя в заблуждение или это такая странная тяга к смерти. Есть дюжина причин, которые объясняют его желание, чтобы вы помогли ему покончить с собой, и, может быть, он думает, что должен выглядеть в ваших глазах достойным осуждения, прежде чем вы станете обдумывать его просьбу. Я не знаю.

– Но все эти подробности…

– Ему за девяносто. Он мог последние пятьдесят лет смотреть по телевизору канал «История». Есть много экспертов по Второй мировой войне. Подробности хороши, но только в том случае, когда их можно прикрепить к конкретному лицу. Вот почему, если нам удастся сопоставить рассказ старика со свидетельствами человека, который на самом деле видел его в Освенциме, у нас появится дело.

Я складываю руки на груди:

– В сериале «Закон и порядок» дела двигаются гораздо быстрее.

– Это потому, что контракт Маришки Харгитей[66] скоро надо возобновлять, – говорит Лео. – Знаете, когда я впервые слушал рассказ выжившего после концлагеря, то чувствовал то же самое, хотя речь шла не о моей родной бабушке. Мне хотелось перебить всех нацистов. Даже мертвых.

Я утираю глаза, стыдно плакать при нем.

– Некоторые вещи из ее рассказа просто невозможно представить.

– Я слышал их не одну сотню раз, – тихо отзывается Лео, – и легче от этого не становится.

– Так что́, мы теперь просто поедем домой?

Лео кивает: