Рассказчица

Сперва я ничего не видела. Я будто вошла в облако. Но потом, когда зрение прояснилось, я заметила за стеклом душевой кабинки бабушку – она сидела на маленьком пластмассовом стульчике. Бабушка выключила воду, но на голове у нее была шапочка для душа, похожая на шляпку гриба из мультфильма – красная с белыми пятнышками. Колени у нее были накрыты полотенцем, и она здоровой рукой присыпала тело тальком.

Я никогда не видела бабушку голой. И маму тоже, если уж на то пошло. А потому испугалась – ее тело так сильно отличалось от моего.

Кожа, к примеру, отвисала на коленях, локтях и животе, как будто ее нечем было наполнить. Бедра совсем белые, словно она никогда не бегала по улице в шортах, хотя, вероятно, так и было.

Номер на руке напомнил мне цифры, которые считывал с товаров продавец в магазине, когда мы покупали продукты.

И конечно, шрам на месте левой груди.

Все еще злой и красный. Из-под стежков, как гребень горы, выпирала сжатая ими плоть.

Тут бабушка увидела меня. Правой рукой она открыла дверцу душа, так что я едва не задохнулась от запаха талька.

– Иди сюда, Сейджела, – сказала она. – Мне от тебя нечего прятать.

Я сделала шаг вперед и остановилась, потому что шрамы на теле бабушки были даже страшнее Оскара.

– Ты замечаешь, что во мне что-то не так? – продолжила бабушка.

Я кивнула. У меня тогда не хватало слов, чтобы объяснить, чего я не вижу, но я понимала, что так быть не должно, указала на рану и сказала:

– Ее нет.

Бабушка улыбнулась, и этого хватило, чтобы я перестала видеть шрам и снова узнала ее.

– Да, – сказала она. – Но видишь, сколько еще меня осталось?

Я жду в комнате бабушки, пока Дейзи готовит ее ко сну: мягкими движениями кладет подушки так, как любит бабушка, и подтыкает одеяло, прежде чем уйти. Я сажусь на край кровати и беру бабушку за руку. Рука у нее сухая и холодная. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, что тут еще можно сказать.

Кожа у меня на лице почесывается, будто шрамы обладают способностью узнавать друг друга, только те, что сегодня обнажила бабушка, невидимы. Хочется поблагодарить ее за рассказ. За то, что она выжила, ведь без нее меня бы здесь не было. Но как сказала бабушка, иногда слов недостаточно, чтобы выразить чувства, которые вы хотите в них вложить.

Бабушкина свободная рука приплясывает у края одеяла, подтягивает его к подбородку.

– Когда закончилась война, – говорит она, – знаешь, к чему мне было трудно привыкнуть? К комфорту. Я долго не могла спать на матрасе. Вместо этого брала одеяло и ложилась на полу. – Она смотрит на меня, и на миг я вижу девушку, какой она была. – Это твой дед помог мне выправиться. «Минка, – говорил он, – я тебя люблю, но я не буду спать на полу».

Я помню деда как тихого старика, который любил книги. Пальцы у него всегда были запачканы чернилами оттого, что он выписывал чеки покупателям в своем букинистическом магазине.

– Вы познакомились в Швеции, – говорю я, потому что такую историю нам рассказывали.

Бабушка кивает:

– Когда я выздоровела после тифа, поехала туда. Тогда мы, выжившие, могли ездить по Европе бесплатно. Я отправилась с еще несколькими женщинами в пансион в Стокгольме и каждый день завтракала в ресторане просто потому, что могла. А он служил в армии и получил увольнительную. Он сказал, что в жизни не видел девушку, которая съедала бы зараз столько блинов. – Бабушка улыбается, морщины залегают глубже, преображая ее лицо. – Он каждый день приходил в тот ресторан и сидел рядом со мной у стойки, пока я не согласилась пообедать с ним.

– Ты свела его с ума.

– Едва ли, – смеется бабушка. – Я была кожа да кости. Ни груди, ни бедер, ничего. Волосы у меня на голове были самое большее сантиметра три длиной – больше после борьбы со вшами и быть не могло. Едва ли я вообще была похожа на девушку. На том первом свидании я спросила его: что он во мне нашел? И он сказал: «Свое будущее».

Вдруг я вспоминаю, как в юности вместе с сестрами и бабушкой пошла гулять по округе. Я не хотела идти – читала интересную книгу, – и тащиться неизвестно куда казалось мне напрасной тратой времени. Но мама настояла, чтобы пошли мы все, и вот мы, три девицы, поплелись вокруг квартала в черепашьем бабулином темпе. Мы захотели идти посреди улицы, и это привело ее в ужас.

– Зачем лезть в сточную канаву, – сказала бабушка, – когда у вас есть прекрасный тротуар?

Тогда я подумала, что она чрезмерно осторожничает, беспокоится, вдруг поедет машина, хотя здесь, в жилом районе с частными домами, они редко появлялись. Теперь я поняла: ей было не понять, отчего мы не хотим идти по тротуару просто потому, что можем.

Человек, переживший лишение свободы, вероятно, считает такие вещи привилегией, а не правом.