Расскажу…

Конечно, я хожу в храм. Конечно, я прошу прощения у Бога. Конечно, я причащаюсь. Но тем не менее в глубине души я все равно ощущаю эти свои грехи. И каждый раз, когда случаются какие-то беды, ты начинаешь думать: за что тебе это? И начинаешь просчитывать, в чем ты провинился перед Всевышним и перед самим собой. Иногда многие люди начинают думать: собственно, не за что, у меня все хорошо. Это одни люди. Другие, может быть, начинают преувеличивать свои прегрешения и свои внутренние ошибки и, может быть, мучают себя еще больше. Третьи, может быть, живут в бо́льшей гармонии и находят на весах бо́льшее равновесие, а иначе как? Иначе действительно горы бед и мучений на твою голову просто повалят.

У меня был очень интересный один фильм, после которого я получила много-много писем. Надо сказать, что меня зрители, мои поклонники, поклонницы, баловали всегда, у меня гора писем всяких – восторженных, любовных, смешных, даже плохих, но разных, – как-то не оставляли меня без внимания люди, и в письменном, и в эпистолярном жанре – тоже. Так вот, после одного фильма, под названием «Жалоба», я получила гору писем.

Я вам говорила о своей первой аварии в 80-м году, которая практически у меня была такая, знаете, – вот так летела-летела-летела – и как по затылку – ба-бах! – и получила! И лежала долго в нашей замечательной больнице Боткинской.

В фильме «Жалоба» мне предложили главную женскую роль: судебный пристав, естественно, красивая форма, стильная, современная. Там любовная история с прекрасным актером. Очень хорошая главная женская роль. А рядом – вторая роль. Журналистки, которая лежит в больнице и, как ей кажется, умирает. Она все время об этом думает, ретроспективно вспоминает свою личную жизнь, свою разлуку, расставание с мужем, личные перипетии. И, анализируя свою жизнь, она понимает, что эта болезнь, которая вдруг на нее навалилась со страшной силой, это какой-то знак, наказание за все ее грехи. Короче, очень-очень похожие мысли, которые рождались и у меня, лежа в Боткинской, особенно по ночам, когда было плохо и когда не спится.

И вот она совершенно опустившаяся лежит. И там все говорят: «На кого ты похожа? Ты что, старуха?» Все как-то пытались вселить в нее силы, а она упиралась и не хотела жить. Наконец потом каким-то образом, не буду вспоминать точный сюжет, она перестраивается и возвращается к жизни.

И мне эта роль безумно понравилась, потому что она, как мне казалось, стала очень близка к сегодняшней моей ситуации, то есть я знала, что хочу высказать в этой роли то, что я пережила сама. И вот я приезжаю в Одессу (снимался этот фильм в Одессе), говорю, что я буду играть именно эту роль, режиссер очень удивился и сказал: «Ну, давайте, раз хотите». На главную взяли другую исполнительницу. Режисер даже писал какие-то сцены и стал развивать мою роль. Он стал даже кренить всю историю фильма больше в эту сторону и развивать мою роль.

В один из первых съемочных дней я приехала в павильон – в свою «палату», где должна лежать. Там шикарный интерьер: прекрасная палата, белые стеночки, такая, знаете, полированая совдеповская деревянная кровать, рядом полированная тумбочка; на ней хрустальный стакан, салфеточка. Ну, абсолютно ничего общего с тем, что видела я, когда лежала в больнице, нет! Я со всем своим темпераментом говорю: «Что это за “лакировка” действительности?! Она что, лежит в Четвертом управлении?! Или в Кремлевской больнице?! Она же лежит в обычной районной больнице, там этого ничего нет!»

Я шумлю-шумлю, требую, чтобы все поменяли, на что режиссер, такой достаточно дипломатичный человек и не хотел меня очень сильно огорчать, но тем не менее все-таки с упорством говорит: «Ну подождите, ну мы же сейчас не можем менять». – «Ну давайте хотя бы затрем стены, потому что стены не могут быть такими чистыми». Он: «Ирина, ну о чем вы говорите? Все уже выстроено». – «Ну давайте сменим кровать!» Не помню, кажется, кровать все-таки сменили. «Давайте сменим белье, чтобы оно было с клеймом!» Он говорит: «Ну где мы такое белье найдем?»

В результате я все-таки победила хотя бы в одном. Думаю, черт с ними, декорацию я не изменю, ничего тут невозможно сделать, иначе фильм не примут, но уж по крайней мере меня никто не тронет. И вот я достаю ночную рубашку и, естественно, ее рву. Мы ставим клеймо черное: «Больница, номер такой-то». Дальше я беру какую-то кофту, которую мы находим в костюмерной, старую-старую, которую связали вручную из шерсти с пухом – раньше были такие, с мохером, из-за границы привозили. Я вытягиваю нитки специально так, чтобы она была с дырками. В общем, дрань абсолютная. Приблизительно делаю из себя бомжиху сегодняшнего дня.

Крашу черным цветом себе синяки, волосы специально вазелином мажу, чтобы они были сальные и немытые, то, что не крашу ни губы, ни глаза, это вы сами понимаете, просто лежу страшная, как незнамо что. И вот я такая, еще и заплаканная, с совершенно потухшими глазами. Полный неореализм, абсолютно достоверный и даже преувеличенный в сторону «минус».