Расскажу…

Ромка говорит: «Значит так, вот когда начнется у них драка, когда они в раж войдут, ты до мизансцены этой уйди вот туда, влево, в угол. Поняла меня? В левый угол. Неизвестно, в какую сторону он кинет топор». Я говорю: «Хорошо». Началась сцена. Жуткая. Оба они красные, завелись, мотор и темперамент пошел. Слово за слово, с этим топором. И, конечно, он как шуранул этот топор, который полетел чуть-чуть не в ту сторону, куда планировалось, так меня, как ветром сдуло, в левую кулису. «Убегу, – думаю, – к черту! Провались все пропадом! Ведь топор летит живой! Страшный».

Ну потом мы долго играли этот спектакль. Действительно, все было классно, и надо сказать, что Бурков, конечно, великий артист. В каком бы он ни был внутреннем состоянии, иногда более темпераментный, иногда менее, он очень все профессионально делал. В любой мелочи, не то что кого-то поранить.

Один раз на репетиции что-то такое там с Борькой они неточно сделали. Борька заехал ему в глаз. И вдруг я вижу, у него на наших глазах щека начинает раздуваться. Борька стал нервничать. А Жора – добряк, чудный совершенно парень, он говорит: «Ну все, съемка моя пропала». И начал хихикать: «Вот как хорошо. Я могу на два дня взять отгул. У меня производственная травма. Давайте зафиксируем». И все захихикали, забегали, что-то там ему прикладывали. Достали потом какую-то справку, чтобы он два дня не снимался, потому что синяк под глазом.

У меня было, к сожалению, с Романом Виктюком только два спектакля. В третий раз было совсем другое. У меня наступала цифра, страшно сказать, юбилейная. И первая мысль: как провести юбилей? Ну, естественно, самое простое, привычное – сыграть сцены из спектаклей, отрывки из фильмов, что-то почитать, что-то рассказать. Кто-то выйдет про тебя что-нибудь расскажет. Придут все друзья с цветами, с подарками. Красиво. Музыка звучит. Потом банкет. Вот тебе и юбилей. На сцене.

Так случилось, что я, поскольку всю жизнь стремилась к независимости, много концертировала. Я строила себе программу так: сначала, естественно, какие-то ролики из фильмов. Потом я что-то говорила, иногда импровизационный монолог. А потом стихи с переходом на песню. Поскольку петь я любила всегда, и это делала со студенчества.

На одном из таких концертов, читая монолог, я спела песню Лоры Квинт о любви, очень красивую, как бы из монолога моей роли я перешла в эту песню. За кулисами стоял Лев Лещенко. Он должен был выступать после меня. А он мне всегда очень нравился. Замечательный артист, очень талантливый, очень красивый, с потрясающим голосом, с невероятной энергетикой и обаянием и, мне кажется, с какой-то очень живой творческой душой, поэтому он по сегодняшний день волнует, интересует и нужен, крайне необходим зрителям и людям.

Это очень ценно и дорого, когда артист сохраняет себя, свое «я», свои внутренние возможности, их реализует и не успокаивается, не устает все время что-то искать, творить, пробовать и делать. Он очень гармоничная фигура – Лев Лещенко.

Так вот он подошел ко мне после моего выступления и сказал: «Ирин, у меня будет очень скоро юбилей. 50 лет буду отмечать в концертном зале “Россия”. Я хотел бы тебе предложить: давай вместе с тобой споем одну песню? Очень интересного, талантливого композитора Андрея Никольского. Она легкая. Я ее уже пою. Ну, ты придешь в студию, запишешь там куплетик, и все. Тебе позвонят». Я дала телефон. Звонит Андрей Никольский: «Давайте встретимся». – «Давайте». – «Где?» – «У Художественного театра, Камергерский переулок. А, нет, проезд Художественного театра, дом 3, МХАТ». – «Хорошо».

Тогда у меня была чудная японская машина, которая сломалась и стояла на приколе во дворе. Я без машины поехала на троллейбусе до телеграфа, перехожу, поднимаюсь, и у служебного входа в театр вижу мужчину. Высокий, красивый, в светлой куртке-дубленке, в белых перчатках почему-то (они запомнились сразу же), с голубыми, сияющими глазами, с розовым румянцем. Он представился: «Здравствуйте, я Андрей Никольский». И какой-то луч прямо, знаете, света, воздуха, таланта, энергии сразу же выплеснулся вот в этом «Здравствуйте, я Андрей Никольский». Наверное, я тоже просияла, потом он уже написал песню:

Когда январские печали
Встречали радость февраля,
На узкой улице, в начале,
Впервые встретил я тебя.
И хоть мы были незнакомы,
Я так легко тебя узнал…

Он стоял с огромным магнитофоном. Я повела его наверх. В комнату правления театра. Вхожу в комнату правления, это единственное место, где есть пианино. А там сидит Евстигнеев Женечка. То ли кончалась репетиция, то ли он что-то там делал, не знаю. Я вхожу: «Женечка, мы не помешаем?» – «Нет-нет, я уже ухожу». А я представляю: «Вот, познакомься, это композитор, Андрей Никольский. Мы будем репетировать песню». Он говорит: «Да? Как интересно. Ну, давайте-давайте. Можно послушать?»