Расскажу…

Ну поскольку сказал – все навытяжку, и Ира в том числе, то бишь я. Приезжаю однажды на «Мосфильм», подписала договор, мы уже начинаем сниматься, костюмы шьются. Я вхожу, стоит гример с трагическим видом. «У тебя кто-то помер?» Она говорит: «Да нет, все живы». – «Но тогда отчего такой вид?» – «Боюсь, как ты отреагируешь и что вообще будет». Я говорю: «А что?» – «Мне приказано тебя красить!» – «Ну и что такого страшного? Будешь красить». – «Но ты не представляешь, чем!» – «Чем?» – «“Урзолом”!» – «А что такое “Урзол”?» – «Это не краска, это что-то техническое. А если ты станешь лысой?» Я задумалась. Перспектива стать лысой, конечно, меня не очень вдохновляла. Она говорит: «Ну, я не знаю, что еще придумать. Ну потихонечку, давай с краев начнем». – «Давай».

Конечно, авантюристки жуткие. Надо сказать, что эта гадость воняла на всю гримерную «Мосфильма» так, что находиться было нельзя. Я, несчастная, сижу, с ужасом смотрю в зеркало и думаю: «Сейчас будут опадать». Но как-то, слава тебе Господи, опадать они не стали, зато стали чернеть на наших глазах. Мало, что чернеть – синеть! Я говорю: «Слушай, ты видишь, что они какие-то синие». Она говорит: «Очень хорошо! На экране будет то, что нужно!» В общем, где-то кусок коричневого торчал, где-то черного, где-то абсолютно синюшного – ужас!

Когда мне это все смыли, я посмотрела на себя в зеркало – ну ведьма! Другого слова не могу подобрать. Когда я читала в детстве сказки, именно так представляла себе ведьм. При этом стало так: глаз нету, они сделались абсолютно светлые на этом фоне, лицо какое-то беломраморное, ни кровинки. Брови, которые, как мне казалось, у меня очень яркие, темные, тоже стали почти не видны.

Вошли Желакявичус с Нахабцевым. Я вжалась в кресло и думаю: «Ну все, сейчас вообще скажут – она сниматься не будет!» И тогда я поняла: все, я – несчастный человек, потому что этот кошмар уже не смыть никогда! Это должно только отрастать.

Нахабцев воскликнул, видя ужас на моем лице: «Изумительно! Наконец они не будут красными! Это цвет, который нам подходит». Жалакявичус посмотрел на меня очень пристально, куда-то внутрь: «Да. Не очень с Латинской Америкой, но что-то в этом есть. Надо сделать темный грим. Можно вас посмотреть поближе?» И подошел близко-близко. И вдруг я увидела, что у него какие-то очень сияющие глаза. С каким-то очень странным блеском. Он вглядывался в меня долго-долго: «Вы знаете, у вас на этом черном фоне стали желтые глаза. В этом что-то есть. Володь, надо будет как-то подсветить. В этом что-то есть. Обычно латиноамериканцы с карими или черными, а тут желтые. Может, Мария такая и должна быть? Интересно». И ушел.

После этого мы должны были лететь в Чили. Летим туда, прилетаем в Сантьяго, нас встречает кто-то из посольства и говорит: «Слушайте, как вы вообще сюда вылетели, кто вас отпустил? Какие съемки? Тут такое творится! Одни демонстрации! Мы ничего вам гарантировать не можем! Лучше летите обратно сразу же». Но тут уж, конечно, вся съемочная группа восстала – летели часов 16, на другой конец Земли, климат другой, дышать нечем, трудно, тяжело, и еще нам говорят «зачем вы прилетели, улетайте обратно».

Еще там жив был Альенде. Мы едем и видим – какие-то группы идут по улицам, с флагами, с лозунгами, всюду репродукторы и оттуда какие-то испанские речи. Нам говорят: «Это Альенде выступает на площади около дворца». Едем дальше и слышим – уже какая-то другая речь. Это выступает оппонент, не помню, кто. Тут другая демонстрация. Едем дальше – перекрыто движение, везде полиция, шум, крики. Оказалось, сошлись одни демонстранты с другими – потасовка, слезоточивый газ. Поехали в объезд.

Короче, когда мы доехали до гостиницы, у меня было ощущение беды и кошмара. Я подумала: «Господи! Куда мы прилетели? Зачем? Я хочу домой. Мне страшно. Я не хочу ни эту съемку, ни эту Марию, вообще ничего». Должна вам сказать, что я безумно боюсь толпы. Еще с тех пор, когда хоронили Сталина, и я испугалась толпы людей, идущих по улице Горького вниз к Колонному залу, и в переулке Малого Гнездниковского, куда мама меня тащила, чтобы пролезть под огромными грузовиками и влиться в общую толпу. Я жутко боялась и не пошла. Может, это спасло нам с мамой жизнь, потому что позже, когда вся толпа стала поворачивать на Столешников, чтобы влиться в толпу, идущую по Пушкинской улице к Колонному залу, была жуткая давка у Моссовета и перетоптали огромное количество людей!

Так и тут. У меня невероятный страх был. Боже мой, это ужасно. В номере со мной оставалась очень спокойная женщина-гример. Она говорит: «Да не бойтесь, Ирочка, ну что вы, все будет хорошо». Мы там переночевали, а утром вдруг солнце. Первый съемочный день. Мне надо было проехать на машине – как бы на свидание к моему мужу Панчо (его играл Адомайтис), который был в тюрьме.