Рассказы, эссе, философские этюды

Я решил обратиться к пахану арабской половины нашего отделения (с которым, как я упоминал, мы играли иногда друг против друга в баскетбол и это породило известную степень дружествености отношений) в надежде, что его вмешательство превратит фальшивую «сульху», устраиваемую начальством, в настоящую. Я сказал ему, что не верю, что Шакал и его компания прекратят травлю, и что, по его мнению, я должен делать, если же прекратят. – Ну, тогда тебе придётся драться с ними ещё раз- сказал он. Его ответ разочаровал и обидел меня. Со временем я, правда, понял, что в философском плане он прав. Ничего как драться вновь и вновь, драться в широком смысле слова, нам не остаётся в этой жизни, если мы хотим прожить её достойно. Но это в философском плане. А в тех конкретных обстоятельствах, деталей которых он не знал (да я и сам, как сказано, не до конца их сознавал) принятие его совета означало как раз противоположное, означало дать загнать себя в ту ловушку, которую мне расставляли.

Отчасти сознавая это, отчасти чувствуя, я нашёл другой выход. Я объявил голодную забастовку с требованием разрешить мне дать интервью журналисту одной из центральных газет. Я намеревался использовать это интервью также как средство для своего оправдания вообще и при пересмотре дела в Верховном Суде. Я уже упоминал отчасти о безобразных нарушениях закона, допущенных полицией и судом по ходу моего следствия и судебного разбирательства. Среди них было и такое: полиция подбросила в жёлтую прессу клеветнические измышления обо мне, не имеющие ничего общего с действительностью и легко опровергаемые. Это было нарушения закона о «субъюдице», запрещающего публикацию утверждений, касающихся обвиняемого и могущих повлиять на решение судей, до окончания процесса. Но мало того, что это было клевета, мало того, что это было сделано с нарушением закона, но когда я из тюрьмы написал опровержение в ту же газету, они не хотели публиковать мой ответ, пока я не устроил голодную забастовку и только после 2-х недель её они опубликовали мой ответ, но покромсав его так, что он превратился в пародию на себя. Теперь, когда процесс был закончен, я имел и моральное и юридическое право опубликовать факты, подтверждённые протоколами суда и намеревался это сделать.

   На очередном свидании с моей женой я незаметно передал ей через проволочную сетку записку о

том, что начинаю забастовку и просил ее найти какого-нибудь журналиста,             которого это заинтересует и который захочет взять у меня интервью. Как потом оказалось это спасло мне жизнь.

    Когда кто-нибудь в израйльской тюрьме объявляет забастовку, его изолируют, чтобы другие зэки не могли передавать ему пищу. Меня изолировали в отделении карцеров, но не в обычный карцер, а в особую камеру, отделенную от коридора, куда выходили карцера, небольшим предбанником, в котором сидел охранник так, что ему виден был весь коридор и двери карцеров. Комната, в которую меня поместили, была без окон, с массивной дверью сплошного железа, в которой было окошко 20 на 20 см, закрытое снаружи железной шторкой. Ее охранник открывал только, когда хотел мне что-либо сообщить. В этом каменном мешке без воздуха, при температуре снаружи 30-35 градусов  я просидел месяц без пищи, не имея никакой связи с внешним миром, не зная, сумела ли моя жена  найти журналиста и каковы результаты.

   На девятый день меня вывели на медосмотр. О том, что это положено именно на девятый день, я знал по предыдущему опыту и потому шел спокойно. Меня привели в кабинет врача и он начал задавать мне вопросы довольно странные при обследовании человека, проводящего голодную забастовку.

– А не  страдали ли вы в прошлом психическими расстройствами. А не было ли у вас в роду кого-нибудь, кто страдал психическими расстройствами И т.д.

   Уловив в его ивритской речи тяжелый русский акцент, я спросил его по русски

      -Ты, что, тоже считаешь, что каждый инакомыслящий – дурак ?

    Он рассмеялся и ответил мне тоже по русски

     -Ну, ладно иди.