Рассказы к Новому году и Рождеству

Геля подошла поближе. Стало ясно, что пересадка оказалась неудачной. Справившись худо-бедно с другими частями Витиного тела, для его лица специально приберегли самую лучшую кожу какого-то молоденького донора. И она не прижилась. И теперь Новый год и все ее планы летят в тартарары. Вите удалят неприжившийся лоскут, стянут старую кожу в невыразительный комок, и он будет отходить от наркоза. Потом очнется. Вялый, апатичный. Нет, он не покажет виду. Соберется с силами, будет отшучиваться и бахвалиться новым протезом, мол, он еще даст о себе знать. Но лицо его теперь навсегда останется месивом из шрамов. Гуинплен, никому не нужный, потерянный, одинокий, такой же, как она сама, только хуже, гораздо хуже. Все ее отчаяние — только в душе, а его — на лице, на теле, израненном и навсегда утратившем свою детскую нежность.

В этом городе больше не было хирургов, которые могли бы ему помочь. Возиться с брошенным мальчиком никто не станет. Жив — и бог с ним. Да, существовали фонды, но и к их помощи уже тоже прибегали. Шансов было ноль.

— И вы не будете бороться? — выкрикнула Геля.

Виктор Анатольевич бросил на нее усталый взгляд и медленно опустился в кресло. Он постукивал длинными пальцами, слегка пожелтевшими от нескончаемых сигарет, по пухлой папке с Витиной историей болезни.

— Кризис, плюс все квоты мы исчерпали, ты сама это знаешь.

— Он даже без повязки никогда ходить не сможет, это же невозможно так оставить! — Гелю трясло от негодования. — Как вы можете! — Нельзя сдаваться, нельзя!

Виктор молчал.

Она выскочила из ординаторской, вбежала в Витину палату.

Он лежал тихо-тихо, почти неслышно. Спал. Геля наклонилась к перемотанному лицу и стала гладить его потихоньку, еле-еле, чтобы не разбудить и не сделать больно.

— Маленький ты мой, маленький. За что так, почему? Что же мне теперь делать?!

Марина Львовна зашла в палату, постояла рядом с Витей, поправила ему капельницу. Потом подошла к Геле и неловко погладила по голове:

— Пойдем, хватит рыдать. Пусть поспит.

Геля шепнула в ответ:

— Я посижу, не могу пока. Пожалуйста.

Сестра покачала полуседой головой и вышла из палаты.

И тут Гелю прорвало. Сначала еле всхлипывая, а потом в голос, она рыдала, сидя у кровати больного ребенка. Сетуя на жизнь, судьбу, ненавистные квоты, ужасную действительность, с которой совершенно невозможно справиться, которая обрушивалась, невзирая на календарь, праздники, детей; ей, этой неведомой руке, ведущей через страдания и боль маленькие жизни, не было до них никакого дела. А сама Геля такая бессильная, такая никчемная. Слабая одинокая сиделка, без образования, без связей, без власти. Никто.

Внезапно она выпрямилась от мысли, словно пронзившей ее насквозь.

«Нет. Кое-что я могу сделать. Кое-что у меня есть. И даже очень много, и даже более чем достаточно».

Она выскочила из палаты и отправилась на поиски главврача.

Виктор Анатольевич делал обход вместе с Евгенией. Виктор часто помогал врачам разбирать новые случаи, мог внезапно вмешаться в ход лечения. Он считал, только так может контролировать больничный кровоток. Быть близко и чувствовать его малейшие вибрации.

Геля зашла в палату, подошла к главврачу поближе и слегка коснулась рукава.

Он выпрямился, и они встали друг напротив друга. И стояли так, почти одного роста, глядя друг другу в глаза.

— Я буду донором, — громко сказала Геля.

Он медленно провел рукой по лбу, посмотрел на нее долгим глубоким взглядом и отчеканил:

— Нет.

Виктор отвернулся к Пете пяти лет от роду. Тот смотрел на них во все глаза, придерживая повязку крохотной пухлой ручкой. Светлые кудряшки рассыпались по подушке, и на них играло закатное солнце.

Геля повысила голос:

— Да. Я все решила, вы не имеете права отказать. Добровольное донорство. Я читала инструкцию.

Евгения удивленно уставилась на Гелю, как на обезьянку в цирке, которая вдруг начала вытворять неожиданные кульбиты. Как можно было пожертвовать куском своей здоровой кожи ради какого-то чужого ребенка, в ее голове совершенно не укладывалось. Тем более куском кожи с бедра — ведь это так видно на пляже. Или, того хуже, с шеи. У молоденькой девушки останется кошмарный шрам. И все ради того, чтобы лицо мальчика стало чуть менее страшным.

Геля посмотрела на Евгению и заявила:

— Моя кожа, что хочу, то и делаю.

Главврач положил ей руку на плечо:

— Геля, это слишком опасно для вас. А толку не будет никакого. Подрастет, передадим его в пластику. Отдадите лоскут, а он не факт что приживется. Будет плохо и вам, и ему.

— Приживется. Моя кожа приживется, я знаю. У нас одна группа крови. И мы еще как-то совпадаем, я чувствую это. — Перед выходом из палаты вдруг повернулась, тряхнула челкой и проговорила: — Вы знаете мое имя. Как это мило.

Вышла и твердым шагом направилась в его кабинет.

В ней поселилась сила, сопротивляться которой было немыслимо.

Виктор Анатольевич ошарашенно смотрел ей вслед и непроизвольно поддался порыву.

— Завершите осмотр, — бросил он Евгении и направился вслед за Гелей.