Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

За своим рабочим столом великий режиссер трудился до последних лет жизни

В свободное от репетиций время все собирались за столом в садике и за чаем вели интересные беседы, много говорили о готовящейся книге. Станиславскому было интересно общаться с молодыми, он рассказывал им о своей системе, ему задавали вопросы, иногда высказывали и сомнения. Иванов вспоминал, что это было незабываемое время. Станиславский изложил Иванову свою концепцию образа Риголетто, отличную от тех, что использовали многие постановщики. По мнению режиссера, Риголетто – это нежно любящий отец, защитник униженных, ищущий справедливости. Он – шут поневоле, поэтому не нужно показывать его как злобного насмешника в сцене, когда он оскорбляет Монтероно, страдающего из-за того, что герцог обесчестил его дочь. Риголетто должен превратить свое оскорбление в шутку, чтобы защитить Монтероно. Но оскорбленный Монтероно не понимает Риголетто и проклинает его. В этом заключается трагедия, ведь и первоначальное название оперы было «Проклятье». «Я слушал и мотал на ус», – вспоминал Иванов позднее, когда он уже стал всесоюзно известным артистом. Партия Риголетто стала судьбоносной в его жизни. Но пребывание в доме Станиславского оставило у певца не только чувство несказанной радости, но и сердечную рану, первое разочарование в человеческой верности. Он потерял здесь жену. Нет, конечно, ее отбил у молодого певца не Станиславский, а тот самый Демидов, якобы привороживший красавицу жену Иванова – Галину. Все произошло стремительно, Иванов уехал в Ленинград. Через месяц он получил от бывшей жены открытку и дал согласие на развод. Тогда за три рубля оформляли развод в отсутствие одного из супругов, по письменному согласию другого. Позднее Иванов все же стал петь в Москве. Почти тридцать лет его баритон звучал со сцены Большого театра. С грандиозным успехом исполнял он партии Грозного, Мазепы, Шакловитого, Руслана… Многие слушатели старшего поколения помнят Иванова как исполнителя песни «Широка страна моя родная», которая каждый день лилась из репродукторов.

В этом же особняке состоялась премьера первой постановки Оперной студии Станиславского. Это была опера «Евгений Онегин». Борис Покровский писал: «Из-под рояля смотрел в Леонтьевском переулке знаменитую постановку Станиславского “Евгений Онегин”. Почему “из-под рояля”? Не было в зале мест. А снизу мне были видны не только Бителев (Онегин), Мельцер (Татьяна), Смирнов (Ленский), Гольдина (Ольга), но и ноги гениального Станиславского». За «Евгением Онегиным» последовали «Царская невеста», «Борис Годунов» и другие. Можно сказать, что в этом доме зародился современный Академический музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Название театра длинное и сложное, такое же, как и история взаимоотношений двух выдающихся режиссеров. Ветераны мхатовской сцены вспоминали, как происходило шутливое примирение Станиславского и Немировича после их очередной размолвки. Они должны были выйти на середину сцены и пожать друг другу руки. И вот, в самый кульминационный момент, когда до рукопожатия оставались считаные секунды, Владимир Иванович неожиданно для себя споткнулся и упал на колени перед Константином Сергеевичем. Все произошло мгновенно, но Станиславский немедленно отреагировал: «Ну не до такой же степени, Владимир Иванович!»

Подкалывали они друг друга постоянно. Драматург Иосиф Прут запомнил интересный разговор между классиками, состоявшийся году в 1930-м, в Клубе работников искусств в Старопименовском переулке во время очередного концерта. В один из вечеров в первом ряду сидели Станиславский и Немирович-Данченко, а Прут за ними: «Надо сказать, что Константин Сергеевич не знал почти никого из деятелей других театров. Мимо них прошла актриса и поклонилась. Оба старика ответили на ее поклон. Потом Константин Сергеевич спросил у своего коллеги: – Кто э-эта милая дама?

– Клавдия Новикова – премьерша Театра Оперетты, – с некоторым раздражением ответил Владимир Иванович, ибо уже в четвертый раз объяснял своему великому соседу имена и фамилии тех, кто с ними здоровался. В проходе появился мужчина с очень черной бородой и усами. Он также тепло поприветствовал двух корифеев и прошел дальше.

– А это кто? – вновь спросил Станиславский.

– Надо все-таки знать своих коллег! – нервно поглаживая бороду, ответил Немирович. – Это – Донатов! Режиссер Оперетты. Станиславский усмехнулся и, наклонившись к соседу, тихо промолвил:

– Что вы говорите глупости, Владимир Иванович! Режиссер не может быть с бородой!» А ведь и сам Немирович-Данченко носил бороду, это был явный выпад в его сторону.

Частенько интерьеры особняка оглашались знаменитым «Не верю!». Но бывало и наоборот. Серафима Бирман так вспоминала об одной из первых своих встреч здесь со Станиславским:

К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко