Расставание

Совершенно неожиданно руки Висы молниеносно, как вода в зимнюю пору, охладевают и синеют, за ними же видоизменяются ноги – теперь они не красные и опухшие, а синие-синие, как сами вены, затем он нечаянно роняет альбом, судорожно начинает держаться за голову, плакать и, как бы задыхаясь, стонать. Сердце его билось то безумно быстро, то по-обычному, дыхание было то глубоким, то в виде коротких, неуправляемых вздохов. Посиневшие холодные губы тряслись, а глаза лихорадочно смотрели то на меня, то на учеников, то на всех остальных. Каждый из нас непременно испугался, и мы вовсе не понимали, что происходит, но затем мы сошлись на том, что у Висы началась агония. Боже! Как она страшна… Человек, казалось бы, ещё жив, но его разрушенный и уничтоженный организм заставляет мучиться, так как наступает страшенный дефицит всего, что укрепляет организм; но каково это на душе, когда ты чувствуешь себя настолько безобразно, настолько бедно, что понимаешь: за что я так мучаюсь перед смертью, ведь я же всё равно умру, всё равно исчезну, на что мне эти страдания, когда лучше бы просто закрыть глаза и спокойно умереть? Но нет, высшие силы велят страдать! Пять минут – и состояние Виссариона стало менее лихорадочным, поэтому он заговорил с нами, но таким тихим и беспомощным голосом, которого, пожалуй, никогда более нам не удавалось слышать от него…

– Аннушка, – произнёс он, взяв мою руку, – помнишь наше с тобой знакомство в том парке? Помнишь, когда я, молодой и красивый, нечаянно столкнулся с тобой, а потом так же нечаянно взглянул в твои нежные голубые глаза и засмотрелся… Я потом резко попятился от тебя, но на следующий день я снова пришёл в этот парк, дабы вновь насладиться твоим взглядом. И ты, кстати, пришла!

– Да, Виса, я пришла, потому что сама хотела свидеться с тобой… Мне в тот день особенно понравилась твоя улыбка…

И он улыбнулся так же мило, так же беззаботно и ангельски, как и было это тогда, в первые минуты нашего случайного свидания…

Затем он обратился к Андрею Яковлевичу.

– Андрей… Помните, как я, маленьким и резвым мальчиком, по-английски называл вас как Эндрю.

– Помню, конечно, а я всё никак тогда не мог запомнить ваше имя, поэтому называл иногда вас Василием или Васькой.

– А нашу детскую мечту помните?

– О, да, друг мой, решительно помню. Мы хотели с вами кондитерскую основать, даже название уже ей дали, и оно, вроде бы, звучало так: «Домикъ Добрыхъ Кондитеровъ».

– Верно, но в конечном итоге, хе-хе, мы неожиданно стали учителями.

Виса похлопал его по плечу, а затем взглянул на Машеньку.

– Машенька, – ласково сказал он, – деточка моя, ты такая у меня хорошенькая, добрая, милая, прямо как Аннушка. Книжки читаешь, в куколки играешь, песенки нежные иногда под нос себе поёшь, – одним словом, ты как ангельчик, маленький, светящийся ангельчик.

Доченька подбежала к нему и, плача, крепко- крепко его обняла. И продолжалось это объятие больше четверти минуты.

– Дима, Алиса! Словом, настоящая гордость моя! – опять говорит Виса, – Как я вас обоих ценю! Вы такие работяги, такие умницы, что сам о себе такого не посмею сказать. Мы с вами только шесть лет знакомы, а кажется, что целую вечность…

Они обнялись, и Виса обратился к Екатерине Андреевной.

– Матушка, добрая спутница всей моей жизни… Тебе я отдельно за всё благодарен. Также благодарен я и отцу, который, к сожалению, сейчас стоит на борту корабля и вовсе не ведает, что я умираю… Эх, дорогая моя, сколько ж ты вытерпела, пока я был свободолюбивым отроком, сколько ж ты плакала, когда у меня что-то не получалось, но несмотря на всё это, я добился того, что хотел и смог показать свою силу в этой жизни, но, самое главное, что ничего этого бы не было, если бы ты не присутствовала рядом со мной… Я люблю тебя, и передай отцу, когда его увидишь, что я тоже его люблю.

Екатерина Андреевна заплакала, подбежала к нему и начала обнимать, расцеловывая при этом его в лоб и щёки.

Состояние Виссариона было предельно спокойным. Он просто смотрел на нас и улыбался, но с каждой секундой эта улыбка стала постепенно, как солнце вечером, уходить и уходить, отпускаться и отпускаться, что в результате вовсе исчезла, и лицо его уже не выражало никаких эмоций. Сердцебиение, как замерзающая река, тоже становилось всё медленнее и медленнее. Затем он сделал резкий вдох, закрыл глаза и умер: сердце не билось, лицо не выражало эмоций, а тело полностью ослабело. Тотчас же за окном с мощнейшим грохотом сверкнула молния и полился дождь.