Расстрел на площади

Обалдевшая от такой наглости, старуха даже не сразу нашлась, что ответить, а когда наконец сообразила, строптивого зрителя и след простыл.

Игорь шел по засыпающему Новочеркасску и размышлял о том, как хорошо, если бы вдруг произошло чудо и он смог встретиться с Хрущевым один на один, чтобы в доверительной беседе «за рюмкой чаю» высказать этому низенькому, круглолицему, с суетливыми движениями пожилому человеку безмерную благодарность и признательность, которые питал рядовой сотрудник Комитета госбезопасности к первому лицу государства. И еще — попросить Никиту Сергеевича вести себя осмотрительнее, не подставляться, не давать повода недоброжелателям. Шуточки в адрес Хрущева, которые то и дело шепотками звучали повсюду (или вот такой ехидный смешок, раздавшийся в темноте зрительного зала), ранили Игоря в самое сердце. Ему так остро хотелось защитить Никиту Сергеевича от нападок, от злого слова или взгляда, что к горлу подкатывал соленый комок. И Игорь чувствовал себя счастливым оттого, что является частью — пусть крохотной, пусть ничтожной, — но частью общего дела, рядовым юнгой на великом корабле под названием «СССР», который ведет к победе Хрущев.

«Я с вами, Никита Сергеевич! — думал Игорь, ощущая, как восторженные слезы закипают на глазах. — Будьте спокойны: мы все с вами!»

14. Москва, Кремль

Хрущев спал дурно.

Ночь напролет ему мерещился муторный сон, где сам он, отчего-то облаченный в белую развевающуюся простыню, вдет по серой сумеречной пустыне, и песок зыбится и уходит из-под ног, и ступни увязают в этом мягком и вязком, как тесто, песке.

Хрущев проснулся, весь в липком поту, и еще долго ворочался в постели.

Вставать было рано, а сон уже не шел, — может, и к счастью, сам для себя решил Хрущев.

В последние год-два (он тщательно скрывал это от всех, даже от домашних, даже от личного врача) Хрущев стал ощущать непривычную, тяжелую усталость, наваливавшуюся на него с раннего утра и преследовавшую затем день напролет.

Он шутил, смеялся, гневался, читал докладные записки и подписывал государственной важности бумаги, сохраняя на лице выражение победной уверенности, однако внутри чувствовал странную, вяжущую пустоту.

Он гнал прочь мысли о старости, он был уверен, что просто-таки обязан жить как полный сил и энергии молодой еще человек, но, когда оставался один и, сбросив маску всегдашней бодрости, подходил к зеркалу, спрятанному в створке платяного шкафа, он видел перед собой дряхлого старика с потухшими глазами и тонкими, сжатыми в нитку губами на круглом, нездорово пухлом лице, и этим стариком был он сам.

Он удивленно вглядывался в собственное отражение, будто не веря, будто не желая признать очевидное.

Он упрямо встряхивал головой, и приподымал подбородок, и усилием воли заставлял себя превратиться в прежнего, сильного и хитрого, политика до мозга костей, способного лавировать в самой сложной ситуации, всегда убежденного в собственной правоте, а еще в том, что нет на свете человека, который бы тут же, сию минуту, не исполнил любую его волю. (Подо всем светом Хрущев, как само собой разумеющееся, подразумевал СССР — на остальной мир он против воли глядел как на нечто куда менее значительное, почти случайное, которое по недоразумению забыли сбросить со счетов, и теперь — конечно, только на словах, только на словах — с ним тоже приходится считаться.)

Впрочем, однажды эта его позиция была весьма поколеблена, хотя никто, ни единая живая душа так и не узнали о том.

Хрущев со страхом, почти с ужасом вспоминал момент, когда впервые лицом к лицу встретился с новым американским президентом.

Все первые фигуры государств, с которыми до того в основном приходилось общаться Хрущеву, изначально были в подчиненном положении; их маленькие зависимые страны не могли и в мечтах сравниться с такой махиной, каким был Советский Союз. Все эти президенты и первые секретари, председатели восточноевропейских правительств, посаженные на престол власти его рукой, с его согласия и позволения, они против воли глядели на Хрущева как на вершителя и их личной человеческой судьбы. Кроме того, это были солидные, пожилые люди.

Улыбающийся Кеннеди, внимательно заглянувший в глаза на ступенях Белого дома и протянувший руку для приветствия, внезапно поселил в душе Хрущева такое же смятение, какое когда-то рождал вид закрытой двери сталинского кабинета в Кремле и бледный Поскребышев, предостерегающе подымавший вверх правую руку и сдавленно шептавший:

— В гневе… в большом гневе!

Кеннеди был молод и белозуб; в жизни он выглядел моложе, чем на фотографиях или в документальных киносъемках. От него исходила мощная, магнетическая сила молодого самца, полного азарта и животной энергии; он прятал эту природную силу под маской официальной благочинности, но она все равно перла изо всех пор, кипела и бурлила, и Хрущев внезапно ощутил себя малозначительным и старым рядом с этим благополучным, до неприличия молодым лидером, знавшим себе цену и в открытую любившим себя и жизнь.