Расстрел на площади

После, в который раз просматривая в личном кинозале хронику своего визита в США, Хрущев втайне поздравлял себя с тем, что никак, видимо, не проявил этого своего смятения. Он вглядывался в собственные черты лица, в мимику и жесты — на экране действовал уверенный в себе политик, по-крестьянски обстоятельный и лукавый, подвижный и решительный, ничуть не уступающий статному красавцу Кеннеди.

Хрущев распорядился включить документальные съемки во все киножурналы, и пусть их показывают по стране, и пусть зрители смотрят и знают: советский лидер ни в чем не уступает американскому!

(При этом, сидя в кинозале, с досадой, странно смешанной со злорадством, Хрущев наблюдал за контрастом первых леди; однако этот контраст в несколько невыгодном свете выставлял его собственную, на фоне президента США, мужскую состоятельность: Жаклин была хрупка, истонченно красива и аристократична; что же касается Нины… говорил же, не следовало ей надевать это обтягивающее платье!)

Хрущев перевернулся на другой бок и поглядел на часы. Двадцать минут шестого. Чертовски медленно тянется время.

Старость берет свое.

Лет пятнадцать — двадцать тому назад Хрущев мог проводить без сна ночи напролет, укладываясь только под утро, да и то ненадолго, и при этом не чувствовал себя таким разбитым, как теперь.

Он испытывал нечто вроде превосходства перед Маленковым, которого в узком кругу презрительно прозвали Маланьей за круглое и пухлое, почти бабье лицо и мурлыкающий высокий голос. Маленков-Маланья после таких бессонных ночей выглядел так, будто его несколько часов кряду лупили мешками с мукой: мучнисто-бледный, с синевой под маленькими глазками, с помятым лицом и заторможенной реакцией.

Впрочем, делать было нечего: и Маленков, и Берия, и сам Хрущев, и вся сталинская камарилья — от мала до велика — в ту пору, когда нормальный человек видит третий сон, покорно караулили за служебными столами возможного, как бы невзначай, телефонного звонка Кобы, зевали и пили крепкий чай для поддержания боевого духа.

Так продолжалось не один год. Сталина мучила бессонница; и потому он завел правило целыми ночами просиживать в своем кремлевском кабинете — и горе тому, кого не оказывалось на месте, когда Сам вдруг по какой-нибудь очередной нелепой прихоти требовал к себе.

Коба оказался не столь проницательным, как про себя думал.

Жаль, ах, как жаль, что нет загробной жизни и Грузин не может видеть, что стало со страной после его смерти, — и автор этих изменений не кто-нибудь, а лично он, Хрущев Никита Сергеевич. Ныкита, как небрежно-снисходительно именовал его Сталин.

Хрущев и сам удивлялся, какую невиданную силу вдруг обрело каждое его слово после вхождения в Верховную Власть.

Когда в 1956-м он выступил на XX съезде партии, то, если честно, не подозревал об оглушительных последствиях собственной речи.

В сущности, он желал немногого: надо было несколько потеснить Отца народов на его незыблемом пьедестале, ибо в какой-то момент Хрущев почувствовал, что ему уже недостаточно управлять страной «от имени» почившего старца и ежесекундно терпеть сравнения со Сталиным.

Его раздражали букеты цветов у памятников с монументальным изваянием огромного усатого грузина и бесконечная очередь в Мавзолей — уже не столько к Ленину, творцу и создателю Революции и Государства, сколько к Верному Последователю и Мудрому Водителю Иосифу Виссарионовичу.

Его раздражали и сами эти мощи, такие ссохшиеся, жалкие и нелепые, но неспособные опровергнуть легенду о Кобе как о лолубоге, запечатленную в этих самых величестве иных монументах и вдолбленную в умы доверчивых соотечественников.

У Сталина было битое оспой серое лицо, желтые белки глаз и сухая рука, он был сутул и невысок ростом, изо рта доносилось зловонное дыхание завзятого курильщика — вот правда, и эту правду Хрущев во что бы то ни стало жаждал донести до всего советского народа.

Вот почему, не ограничившись собственным выступлением на XX съезде партии по вопросу культа личности Сталина, пять лет спустя он инициировал решение о выносе мумии Кобы из Мавзолея и искоренении всего, что так или иначе связано с фигурой поверженного идола.

Он был удивлен и обрадован, когда по всей стране стали сносить памятники генералиссимусу. Он до последнего мгновения не верил в душе, что это все-таки произойдет — и повсеместно!

В личном кинозале ему показали киносъемки: бульдозер натянул веревки, и огромный истукан пошатнулся на постаменте, а затем плашмя рухнул наземь, и отколовшаяся голова с тяжелым стуком покатилась по площади.

Это был момент ликования, но к ликованию смутно примешивалось тревожное чувство.

С невольной оторопью Хрущев тогда подумал, что нет, не хотел бы он, чтобы так когда-нибудь поступили и с его бронзовой головой, но он тут же отогнал прочь тяжелую мысль.

Он — другой. Он — умнее. Он — простой мужик, одолевший великана, и за это ему будут благодарны в веках. Не родился еще тот несчастный, который помыслит поднять руку на него и его, Никиты Сергеевича Хрущева, дело.