Рассвет

В другой раз он невзначай обмолвился о сооружении террасы в саду — и вскоре после этого был несказанно удивлен, обнаружив небольшую армию португальских рабочих, занятых именно этой работой. Сам-то Артур и понятия не имел о науке садового строительства, тем временем его предложение потребовало удаления огромного количества почвы и подрыва многих тонн породы. Подрядчик, нанятый миссис Карр, объяснил, что примерно за пятую часть расходов можно было бы так же хорошо обустроить террасу, но в этом случае она смотрела бы не совсем в том направлении, которое указал Артур, так что миссис Карр не пожелала этого делать. Слово Артура Хейгема было законом, и, поскольку он произнес его, весь дом в течение месяца был наводнен чумазыми рабочими, а воздух весь день оглашался ужасными звуками взрывов пороховых зарядов — к великому ущербу для оставшихся у мисс Терри нервов и даже к легкому неудовольствию самого Его Королевского Высочества.

Однако поскольку Артур был доволен прогрессом работ, Милдред не чувствовала никакого дискомфорта и не позволяла никому другому выражать недовольство. Более того, ей было неприятно видеть, как мисс Терри хватается руками за голову и подпрыгивает всякий раз, когда раздается особенно сильный взрыв, и она готова была поклясться, что это, должно быть, чистое притворство — ведь сама она даже не замечала шума.

Короче говоря, выяснилось, что Милдред Карр в необычайной степени обладала той способностью к слепому и неразумному обожанию, которая так характерна для женского пола; обожанию, которое одновременно великолепно во всей полноте своего самопожертвования — и чрезвычайно эгоистично. Когда она думала, что может угодить Артуру, состояние нервов Агаты становилось для нее совершенно безразличным, и точно так же, будь она абсолютным монархом, она потратила бы тысячи жизней и сотрясала бы империи, пока троны падали бы, как яблоки на ветру, если бы верила, что таким образом сможет завоевать расположение Артура Хейгема.

Поскольку Артуру никогда и в голову не приходило, что миссис Карр может быть влюблена в него, он не видел во всем происходящем ничего ненормального. Не то чтобы он был тщеславен, ибо, пожалуй, никто никогда не был менее тщеславен, чем он, но удивительно, какое количество лести и внимания мужчины принимают от женщин как должное. Если противоположный пол обладает способностью восхищаться, то мы — в качестве компенсации — вполне наделены способностью принимать это восхищение с небрежной легкостью, и когда мы встречаемся с какой-нибудь богиней, которая настолько глупа, что поклоняется нам, и перед которой мы должны бы стоять на коленях, мы просто называем ее «сочувствующей» и говорим, что она «понимает нас».

Из всех этих мудрых размышлений читатель, вероятно, поймет, что наш друг Артур Хейгем находился на волосок от весьма неловкой ситуации…

Глава XXXVI

Однажды, недели через три после отъезда Артура, Анжела пошла прогуляться по туннелю, теперь, в разгар лета, почти совершенно темному из-за густой тени от лип, и вскоре устроилась на одном из больших камней под Посохом Каресфута.

В руках у нее была книга, но вскоре стало ясно, что она пришла в это уединенное место скорее для размышлений, нежели для чтения, ибо книга выпала у нее из рук нераскрытой, а серые глаза девушки смотрели куда-то вдаль, на озеро, сверкающее в солнечном свете, на туманные пурпурные очертания далеких холмов. Лицо ее было совершенно спокойно, но это не было лицо счастливого человека; более того, выражение этого прекрасного лица говорило о душевном страдании. Всякое горе, каким бы острым оно ни было, подвержено определенным градациям, и Анжела находилась всего лишь на второй стадии. Первая стадия — всегда острая, когда сердце испытывает физическую боль, а разум, переполненный дикой тоской или мучимый непрестанной тревогой, испытывает невероятное напряжение. Подобное, к счастью, длится обычно недолго, иначе мы бы погибли или очутились в сумасшедшем доме. Затем наступает долгий период монотонного тупого страдания, продолжающийся до тех пор, пока, наконец, добрая Мать-природа в сострадании своем не смягчает убийственную остроту нашего бедствия и медленно, но верно излечивает нашу агонию.

Вот именно эту, вторую стадию Анжела сейчас и проходила, и — поскольку все высокодуховные натуры, подобные ее собственной, особенно в молодости, очень чувствительны к самым утонченным вибрациям боли и счастья, которые оставляют сравнительно неподвижными умы более грубые — можно считать само собой разумеющимся, что она страдала достаточно сильно.

Возможно, она никогда до этого не осознавала, насколько Артур стал ей необходим, как глубоко его любовь проникла в ее сердце и душу, пока он не был насильно вырван из ее объятий, и она не потеряла его из виду во тьме внешнего мира. Но однажды, когда Пиготт рассказала ей какую-то трогательную историю о смерти маленького ребенка в деревне, Анжела разразилась рыданиями. Жалость к чужой боли открыла врата ее собственной, впрочем, этот спектакль она больше прилюдно не повторяла.