Рассвет пламенеет

Ветерок тихо колыхал поблекший бурьян, словно предупреждал о приближении рассвета. Но небо еще не бледнело. Редкие звезды слабо мерцали, исчезай в набегавших тучах. Неожиданно тишину разорвал отчаянный вопль женщины:

— Помо-ги-и-те!

— Вот вам и «тихая обитель»! — удивленно произнес капитан, замедляя шаг.

— Помогите!

После двух коротких пистолетных выстрелов крик прекратился. Тишина снова повисла над хутором. Но теперь она была страшной. Залегли. Лена подползла к Рождественскому, спросила дрогнувшим голосом:

— Что же нам делать? На хуторе, кажется, творится неладное.

Рождественский лежал, прижимаясь грудью к земле, прислушиваясь к громко бьющемуся сердцу.

Во тьме прозвучал полусонный обиженный голос ребенка: «Мама! Мама!». И минуту спустя еще громче, настойчивей: «Мама! Мамочка-а-а! Ма-ама!».

Только миг нужен был для того, чтобы в памяти возник образ дочурки Анюты. Дома Рождественский часто принимал участие в детской игре. Анюта, его любимая резвушка, играла в жмурки с завязанными глазами. Она бегала по комнатам возбужденная, с открытым смеющимся ротиком, с приподнятым подбородком. Широко раскинув руки, ловила Яшу. А тот взбирался на кровать и, затаившись, молчал, давясь от смеха. Анюта срывала повязку и кричала с обидой, потряхивая русыми кудряшками: «Яша, я не играю так! Почему на кровати прячешься?».

А ребенок продолжал звать. Но вот на полуслове «ма…» плач внезапно оборвался. Рождественский выждал минуту, другую, третью. Плач не повторился. Рядом тяжело дышала Лена. Коля Рычков морщился, мял в кулаке сорванную в бурьяне колючку.

— Заплачет или не заплачет ребенок, а? — проговорил Рождественский.

— Узнать требуется, товарищ гвардии капитан, — посоветовал Рычков. — Надо разведать, что там происходит…

Тогда Лена сказала тихо:

— Самое тягостное — тишина.

— Сейчас разберемся, а тишина нам кстати.

Поползли гуськом. Уже позади осталась неясная фигура часового.

Скоро показались бесформенные груды хуторских построек, словно в испуге прижавшихся к земле. Сквозь тьму проступали смутные очертания крайней избы. За ней спряталась вторая. Два подслеповатых, полутемных окна выходили к дорожке. Вблизи — ни души. Рождественский и его спутники по одному перебежали под окна, за которыми мутнел свет от погасающего каганца. И Рождественский сразу почувствовал присутствие врага. Он заглянул в окно вместе с Леной. Та, отпрянув, прошептала:

— Трое… Спят…

— Держите автомат, — отрывисто проговорил Рождественский Лене. — Если в окно пожалуют, бейте в упор. А мы поищем двери.

Прижимаясь к стене, он скользнул во двор. Как только обогнул угол избы, Рычков уцепился за рукав Рождественского, потянул в густую тень под навесом, горячо зашептал ему в ухо:

— Обратите внимание… чрезвычайная пакость! Как дома у себя, карась, а?

Рождественский ничего не нашел неожиданного в том, что увидел Рычков. Неподалеку стояла походная кухня, из ее открытой топки падал отсвет на песчаный, засоренный бурьяном двор. В топке горели сырые дрова. Они шипели и стреляли, разбрызгивая искры в траву. Возле кухни лениво топтался человек в белом колпаке и фартуке.

— Вот карась! — не унимался Рычков. — Брюхо отрастил. Не от пшенной каши, конечное дело.

Рождественский, наконец, стряхнул с себя короткое оцепенение, вглядываясь в человека, освещенного огнем топки.

— Ворочается, ворочается-то как!

Он отстранил Рычкова, продолжая шепотом:

— Сейчас мы подбодрим его… и расспросим кое о чем!

Затем он вышел из-под навеса и мерным шагом направился к освещенной площадке у кухни, шурша дубеющей мокрой одеждой. Повар шуровал в топке. По-видимому, до его слуха долетел шорох шагов. Он замер на миг, прислушиваясь, без движения, не разгибаясь. Потом его будто что-то ужалило сзади. Он стремительно выпрямился, обернулся лицом на шорох. Рождественский был в десяти шагах, измазанный и облепленный репейником. Наверное, гитлеровцу он показался призраком, внезапно выросшим из-под земли. Левая рука повара, державшая поварешку, заколотилась лихорадочной дрожью. Нижняя губа отвисла, а над верхней взъерошились усы. Он продолжал стоять, не находя сил двинуться с места.

«Дрожишь! — подумал Рождественский, сжимая рукоятку пистолета, медленно приближаясь к гитлеровцу. — А перед беззащитными детьми такие, как ты, разыгрывают из себя разъяренных тигров…»

В сознании его запечатлелось испуганное лицо с маленьким раздвоенным подбородком. Глаз гитлеровца он не различал из-за темных очков, на которые падали мокрые от пота пряди волос, выбившиеся из-под накрахмаленного колпака.

У повара не хватило ни смелости, ни разума, чтобы решиться на что-либо. Он одурело мотал головой, не осмеливаясь приоткрыть рта.

— Ложись! — Рождественский указал пистолетом на землю. — Ложись, собачья душа! — вскипая, повтори он. — Иначе сейчас же пух-пух!..

Повар, конечно, понял, чего от него требуют. Медленно опускаясь, он встал на одно колено. Но Рождественский заметил, как мясистая, жирная рука проворно шмыгнула под фартук, судорожно забилась, отыскивая что-то у пояса.