Раубриттер

Чернь, терпеливо напомнил себе Гримберт. Клятва, положение, вассальные обязанности – всё пустой звук. Вот её, черни, представление о титуле – возможность драть служанок на столе и жрать с серебряных блюд. Впрочем… Гримберт мысленно усмехнулся. Впрочем, в этом отношении барон Берхард не сильно отличался от многих его прежних знакомых, некоторые из которых носили куда более весомые титулы и регалии. На фоне иных из них этот мог бы показаться едва ли не изысканным придворным аристократом.

- Не только. У тебя будет своя земля. Свой замок. Своя дружина. Над тобой никто кроме императора не сможет вершить суд, напротив, ты сам станешь законом на своей земле.

Это последнее обстоятельство должно было затмить перед взором Берхарда даже начищенные серебряные блюда.

- Ах ты ж дрянь какая… - озадаченно пробормотал он, - Вот, значит, как. Вижу, ты, мессир рыцарь, человек серьезный. Садись к моему столу, отведай, чего Бог послал. Звать-то тебя как?

Гримберт нащупал угловатый, сбитый из неочищенных досок, стул.

- Извини, не могу этого сказать. Вроде как взял обет инкогнито. Знаешь, что такое инкогнито?

Берхард загремел в углу какой-то утварью.

- Было по молодости. У какой-то венецианской маркитантки из обоза подхватил. Но священник, храни его ангелы, мне какого-то порошка дал, оно и прошло…

- Инкогнито – это значит, что я держу свое имя втайне.

Смех у Берхарда был неприятным, похожим на треск рвущейся ткани.

- Да уж еще бы, мессир рыцарь, не держал бы! Небось, твои придворные стихоплёты буду рады сочинить балладу о том, как ты жрал крыс и спал на мостовой. Вина выпьешь? Изысканных сортов не держу, но чем промочить глотку – найдется.

Гримберт с благодарностью кивнул. Сейчас он выпил бы даже концентрированной уксусной кислоты.

- На. Пей. Вино, конечно, не чета тем, что у вас с туринских виноградников, ну так и мы не графья какие-нибудь.

Гримберт задохнулся еще до того, как в полной мере ощутить зловонный аромат жидкости, протянутой ему в щербатой глиняной кружке.

- Почему ты решил, что я из Туринской марки?

Берхард издал не очень-то музыкальный смешок.

- А откуда ж еще? В Салуццо давно уже рыцарей не видали, закончились все. Сразу после Железной Ярмарки и закончились. Во время бунта многие с них к маркграфу Лотару прибились, против законов божеских и людских пошли, стал быть. Ну он их и того… Уже пять лет маркграфству Салуццо не дозволяется иметь рыцарей, так-то, мессир.

В устах Берхарда привычное обращение «мессир» звучало неестественно и противно. То ли виной был иберийский говор самого Берхарда, то ли дело было в том, что слово это произносилось без привычного почтения, напротив, с какой-то почти явственной насмешкой.

- Что, если я из Савойи или даже из Лангобардии?

Берхард шумно отхлебнул из своей кружки.

- Допустим, лангобард из тебя такой же, как из меня – каноник. По говору ясно. И не из Савойи, это уж как Бог свят. Савойцы все загорелые, а у тебя кожа что молоко, даже под паршой видно. Вот и выходит, что либо из Прованса, либо из Турина. И, знаешь, мессир, будь у меня лишняя монета, я бы поставил на Турин.

Сообразительный мерзавец. Гримберт внутренне скривился. Безмозглый чурбан, но, как и вся эта уличная крысиная порода, обладает безошибочным чутьём, причём именно там, где это неприятнее всего. Надо будет держать эту особенность в голове и не болтать лишнего. Видит небо, он и так уже наговорил много лишнего в этой жизни…

- Отчего же именно Турин?

Вместо ответа Берхард звучно рыгнул. Судя по всему, в быту он не отличался благородностью манер, но едва ли в достаточной мере, чтобы смутить этим Гримберта. Среди рыцарей Туринской марки бывали такие, что с трудом разбирались в столовых приборах или даже предпочитали принимать трапезу без их помощи. Что уж говорить, если даже Магнебод иной раз позволял себе высморкаться в скатерть или швырнуть под стол обглоданную кость…

При воспоминании о Магнебоде внутри тела сжалась болезненным комочком какая-то безымянная воспаленная железа. Иногда Гримберту казалось, что за прошедшее время она потеряла чувствительность, инкапсулировала инфекцию внутри себя, обратившись твердой мозолью, но это было не так. Иногда даже неосторожной мысли было достаточно, чтоб разбудить дремлющую в ней боль – боль того рода, что не тонет даже в самом крепком вине.

- Откуда ж, если не из Турина? – Берхард испустил еще одну отрыжку, потише, - Как Паука полгода назад прихлопнули, так его паучье воинство и разбежалось, кто куда. Из тех, что живы остались, ясное дело. Лангобарды тогда славно вашего брата потрепали. У нас эта история Похлебкой по-Арборийски зовется, слышал, наверно? Похлебка вышла жидковата и подгорела, зато варили ее на добрых туринских костях…

Паук. Гримберт едва не скрипнул зубами. Это слово преследовало его, точно лазутчики Лаубера, легко минуя границы и горные перевалы. Проклятое слово, от одного звука которого он ощущал нечеловеческую резь в пустых глазницах. Будто кто ланцетом скоблил изнутри голую кость, отделяя прилипшее к ней мясо.