Раубриттер (II. - Spero)

Гримберт расслышал самый приятный звук в мире – сухой треск занявшегося дерева. Берхард всегда мастерски разводил огонь, орудуя кремнем и трутом в любую погоду, даже если случалось заниматься этим на пронизывающем ветру.

- По правде сказать, я тогда всего не рассказал ребятам, - заметил он, подбрасывая хворост, - Прилично я тогда струхнул. Егеря – дело в Альбах привычное. Но чтоб рыцарь… Поджилки как у мальчишки задергались. Он ведь еще и стоял так, точно на марше. Пушки в разные стороны торчат ну чисто стволы деревьев. Пальнет – и в угольки, тут уж камень не защитит. Я на вашего брата во времена бойни под Ревелло насмотрелся.

Гримберт улыбнулся, представив себе испуганного Берхарда, вжавшегося в снег.

- Принял за живого значит?

- А как не принять, если на ногах стоит? Мне даже со страху показалось, будто головой поводит. Голова у него здоровая, ну чисто ведро. И куда смотрит – не понять.

- Был бы он жив, сразу бы тебя заметил. Активные радары, тепловизоры…

- Мне ваши рыцарские словечки до одного места, - проворчал Берхард, - А вот шкура моя дорога, как память о маменьке. Три часа я тогда в снегу пролежал. Все думал, а ну как встану, а он пушкой – бум! Зря будут ребята из Бра ждать старика Берхарда в трактире, вон, угольки от него одни остались…

Брюзгливая старческая болтовня Берхарда не интересовала Гримберта, лишь раздражала. Но бывший альмогавар был столь молчалив, что возможность выведать у него хоть что-то выпадала нечасто.

- Потом ты заметил, что он не двигается?

- Да, мессир. Поднялся на дрожащих ногах – молчит. Сделал шаг – молчит. Тут-то я и понял, что этому стальному болвану я особой нужности не представляю. Осмелел я немного, ну и подошел поближе.

- Насколько он велик?

- Видал и побольше. Рыцари в Салуццо против него – как епископский собор против деревенской часовни, честно сказать, больно уж потрепанный. Только где те рыцари… Кого туринцы разнесли в пух и прах, кто сбежал. А этот болван стоит вон себе спокойно, хоть и в глубине Альб.

- Ты думаешь, он из маркграфских воинов? – осторожно спросил Гримберт.

Доспех мятежников – опасная штука сродни данайскому дару. Если он рискнет выбраться к границе маркграфства Салуццо, его разнесут вдребезги еще до того, как он успеет подойти к заставе. Очень уж хорошо в этих краях помнят Железную Ярмарку, учиненную туринцами.

- Этого уж не знаю, - безразлично отозвался Берхард, - Шкура на нем серая, облезшая, гербов не видать.

- Но пушки большие?

Берхард откупорил мех с вином и с удовольствием сделал несколько больших глотков.

- Для меня и мушкет – большая пушка, мессир.

Гримберт мысленно выругался. Берхард часто демонстрировал типичный каталонский нрав, свойственный многим иберийцам – несокрушимое упрямство в сочетании со способностью легко уходить от самых настойчивых вопросов. Твердолобый болван сродни квадам. Иногда Гримберту казалось, что снег вокруг него шипит, испаряемый раскаленной кровью, клокочущей в венах.

Баронскую корону тебе, наглец? Может, сразу уж графскую?

Гримберт вспомнил, как однажды короновал одного наглеца из Риволи, не то кузнеца, не то мастерового. Выпив дешевого вина, тот заявил кому-то из приятелей, что управлять Туринской маркой смог бы любой желающий, имеющий голову на плечах, хотя бы и он сам. Эта шутка сыграла ему недобрую службу. Эти слова быстро долетели до одного из соглядатаев маркграфа. Через два часа они уже были в Турине. Через двенадцать Гримберт приказал начать коронацию.

Несмотря на спешку, все было устроено на широкий манер, чтоб позабавить публику и гостивших при дворе рыцарей. Какой-то оборванец в лохмотьях даже изображал из себя священника, читающего Писание, а дюжина дворцовых сервов, шатающихся полу-мертвецов с пустыми глазами, играла роль свиты новоявленного маркграфа.

Представление вышло на славу, помогли острые на язык придворные поэты и актеры домашнего театра. Провозглашались нелепые в своей торжественности клятвы, звучали фанфары и хлопушки, незадачливого кузнеца осыпали лепестками роз. А потом по сигналу церемониймейстера на беднягу возложили корону – огромную шипастую конструкцию из кованной стали, которую слуги тут же прихватили вогнанными глубоко в череп болтами.

После коронации он, кажется, прожил еще несколько часов, деталей Гримберт и сам уже в точности не помнил. Представление удалось. Дамы в притворном ужасе прикрывались веерами и кокетливо взвизгивали, рыцари-министериалы, похожие на свору голодных гиен, хохотали до слез, славя остроумие своего сюзерена, и только Магнебод по привычке ворчал. Хорошие были времена…

Гримберт придвинулся к костру, чтоб шипящее пламя выгнало из скрюченных пальцев холод. Хорошие были времена. И пусть тысячекратно раскаются те, кто полагает, что они навсегда остались в прошлом. Паук? Называйте меня пауком. Пауки – живучие создания. Даже лишившись половины ног, полураздавленные, они все еще шевелятся, скапливая в хелицерах смертоносный яд.