Равельштейн

О своей болезни Равельштейн всегда высказывался в такой туманной манере. Он уже начал наводить порядок в делах. Обсуждать это с ним не решался никто, кроме Никки. Впрочем, Никки, можно сказать, был членом семьи. Семья Равельштейна могла быть только такой, экзотической, потому что он никогда не нуждался в семье. Никки, прелестный китайский принц, должен был унаследовать все его состояние. Остальные, включая меня, были не наследниками, а друзьями.

В последние месяцы своей жизни Равельштейн занимался привычными делами: встречался со студентами, устраивал конференции. Когда он был не в силах сам читать лекции, то приглашал друзей, благо средства Фонда это позволяли. В передних рядах неизменно блестела его лысая голова, и, когда лекция заканчивалась, он всегда первым задавал вопросы.

Это стало традицией. Все ждали, когда он начнет дискуссию. В конце осени Равельштейн по-прежнему был довольно активен, но, когда мы шли с ним в университет (его квартира находилась в пешей доступности), он на каждом углу останавливался перевести дух.

Помню, мы наткнулись на стаю попугаев, гомонящих в кронах каких-то деревьев со съедобными красными ягодами. Легенда гласила, что эти попугаи – потомки двух улетевших из клеток птиц. Сначала они строили длинные, похожие на мешки гнезда в близлежащем парке, а потом стали сотнями селиться и в переулках.

– Это еще что такое? – Равельштейн округлил глаза.

– Попугаи.

– Разумеется, но я первый раз такое вижу… Ну и шум!

– Да, раньше здесь были только крысы, мыши да серые белки, теперь на помойках можно встретить енотов и даже опоссумов – в больших городах формируется новая мусорная экология.

– То есть городские джунгли – больше не метафора… – промолвил Равельштейн. – Я в потрясении. Какой гомон стоит! И что же, снег им нипочем?

– Видимо, нет.

Им все было нипочем. Шумные зеленые птицы галдели и пререкались на верхушках деревьев, жадно клевали красные ягоды и стряхивали с веток снег. Они занимали внимание Равельштейна куда дольше, чем я ожидал. Обычно он не интересовался природой и ее проявлениями. Его мысли полностью занимало человечество. Отвлекаться на травы, листья, ветра, птиц и животных значило уклоняться от своих прямых обязанностей. Думаю, отчасти эти птицы так надолго завладели его вниманием потому, что они не просто клевали ягоды, а прямо-таки пожирали их – Равельштейн и сам был весьма прожорлив. По крайней мере, раньше. Теперь приемы пищи стали для него поводом для бесед и общения. Он каждый вечер ужинал в ресторанах. Никки не мог готовить для всех, кто забегал повидать Равельштейна.

Эйб принимал обычное для его состояния лекарство, но не хотел, чтобы об этом знали окружающие. Помню, однажды в комнату вошла сиделка и во всеуслышание заявила: «Пора принимать АЗТ!» Равельштейн был раздавлен.

На следующий день он сказал мне:

– Я чуть не убил эту дуру. Неужели их ничему не учат?

– Они из гетто, – сказал Никки.

– Гетто, ха! У евреев гетто была высокоразвитая мораль, это были тонкие, тактичные, цивилизованные люди – тысячи лет подготовки не прошли даром. Они соблюдали законы, писаные и неписаные. «Гетто» – просто глупый газетный штамп. Эти бабы не из гетто вылезли, а из какой-то шумной, бессмысленной, нигилистической дыры.

Однажды Равельштейн обратился ко мне с просьбой:

– Слушай, мне надо пятьсот долларов. Наличными.

– Хорошо. А почему ты сам со счета не снимешь?

– Не хочу, чтобы Никки заметил.

– Ладно. На кого выписывать, на тебя?

– Нет, на предъявителя, выпиши и отправь по этому адресу.

Он вручил мне клочок бумаги.

У меня не было нужды расспрашивать Равельштейна, зачем ему это понадобилось.

– Считай, дело сделано.

– Я тебе выпишу чек.

– Даже не заморачивайся.

Я стал гадать, что могло случиться. Может, какой-нибудь гость стащил из дома дорогую зажигалку или еще какую bibelot [19], и теперь Равельштейн платит выкуп? Я решил не вдаваться. Он ведь рассказывал мне о резком усилении сексуальных чувств. «Я безумно хочу секса, и что прикажешь делать? Некоторые из этих ребят проявляют прямо-таки невероятное участие. Хотя и все знают. Никогда бы не подумал, что смерть – такой мощный афродизиак.

Есть у меня древняя привычка: откладывать все в долгий ящик. Конечно, я знал, что жить Равельштейну осталось недолго. Но когда Никки сообщил мне о приезде Морриса Хербста, я понял, что пора готовиться к худшему.