Равельштейн

Когда солнце село, за окном раскаркались вороны. Здесь они стали городскими птицами. Какой-то французский поэт назвал их les corbeaux delicieux, любезными воронами, – но кто? Вряд ли это знал даже Равельштейн. В голове у меня была каша. Но я по-прежнему не сомневался, что подушки и одеяла меня спасут.

Розамунда дозвонилась до своего отца, который жил на севере Нью-Йорка.

– Вспомните ваших влиятельных знакомых. Позвоните самому влиятельному, – посоветовал он.

В моей адресной книге Розамунда нашла телефон доктора Старлинга, человека, благодаря которому мы оказались в Бостоне. Когда она рассказала ему о случившемся, он ответил:

– В течение десяти минут вам позвонит Андрас, директор клиники. Не занимайте телефон.

И очень скоро доктор Андрас, пожилой врач, уже расспрашивал Розамунду о моих симптомах. Затем сказал, что высылает «Скорую». Розамунда объяснила, что на Карибах я отказался садиться в карету «Скорой помощи». Тогда он попросил к телефону меня. Я, понятное дело, рассказал ему, что у меня все хорошо, мне уютно и тепло в моей постели, но ради жены я согласен на осмотр. Только не надо класть меня на носилки. В качестве пассажира я, так и быть, поеду в больницу.

– Отлично! – сказал доктор Андрас. – Приезжайте как можно скорее.

Итак, я сел на пассажирское сиденье «Скорой» и под вой сирены доехал до приемного покоя больницы. Там врачи уложили меня на каталку, отвезли в угол и осмотрели. Я плохо помню, что было дальше. Вроде бы мне сразу дали кислород. Потом последовала задержка: одни говорили, что меня надо немедленно отправить в кардиологическую реанимацию. Другие – что первым делом надо восстановить дыхание. Медсестра без конца совала мне кислородную маску, которую я отпихивал. Розамунда была рядом и твердила:

– Ты должен подышать, Чик. Иначе они тебя свяжут.

У меня есть собственная версия тех событий. Среди врачей был один доктор без белого халата и даже без пиджака. Разговорчивый, подкованный и удивительно румяный, он непринужденным тоном описывал мое состояние. В таких случаях больным кажется, что люди не подходят к ним, а материализуются из воздуха. Тот болтливый доктор сыпал медицинскими терминами, как будто не имевшими никакого отношения к моему состоянию. Но на самом деле я ничего не понимал в происходящем. Меня отправили в отделение кардиологической реанимации, где в ту же ночь у меня развилась острая сердечная недостаточность. Этого я не помню совсем, как не помню и переезда в отделение пульмонологии. Розамунда говорит, что оба моих легких были «сплошь затенены» пневмонией. За меня дышал аппарат – в нос и горло мне засунули специальные трубки.

Я не знал, где нахожусь, не знал, что рядом в кресле спит Розамунда. Она и раньше нередко проводила ночи в больничных палатах, когда хворали ее родственники. Первые десять дней Розамунда вообще не покидала больницу. Питалась объедками с подносов, потому что боялась отойти в буфет – вдруг я умру, пока она ест? Когда сестры это поняли, они стали приносить ей еду.

Все это я узнал позже. Понятное дело, я не понимал, что борюсь за жизнь. Несколько недель подряд меня накачивали мидазоламом – препаратом, который помимо прочего останавливает всякую умственную активность. Я не гадал, жив я или умер. Внешний мир для меня исчез. Однажды ко мне пришли оба покойных брата – в привычных рубашках, галстуках, туфлях и костюмах. На заднем плане маячил отец. Ближе он так и не подошел. Мои братья дали понять, что довольны своим теперешним состоянием. Чувствуя себя больше чем на половину там, я не испытывал любопытства. Я хотел знать, но не испытывал в этом острой необходимости. Затем мои братья удалились – или их убрали. Я не думал, что умираю. В голове вертелась каша из галлюцинаций, видений, абсурдных причин и следствий. Говорят, мидазолам умертвляет память. Но моя память всегда отличалась удивительной цепкостью. Я помню, что меня часто переворачивали. Какая-то сестра или санитарка со знанием дела била меня по спине и приказывала кашлять.

Я не раз бывал в палатах интенсивной терапии, навещая Равельштейна и других своих друзей и родственников. Как, наверное, и всякого здорового человека, меня посещали идиотские мысли о том, что однажды и я могу оказаться на больничной койке, подключенным к аппаратуре жизнеобеспечения.

И вот теперь умирал я сам. Легкие отказали. За меня дышала машина. Я был без сознания и имел не больше представлений о смерти, чем имеют покойники. Моя голова (полагаю, это все же голова) полнилась не снами и кошмарами – из ночного кошмара можно сбежать, – а видениями и галлюцинациями.