Равельштейн

Мы персонажи некой сценки. Стоим вдвоем у блестящей мраморной стены банка – инвестиционного банка. Я знаю, что мы снова в ссоре, и все же, по ее просьбе, я пришел на встречу. Она не одна: с ней молодой и весьма элегантный испанец, лет двадцати пяти или тридцати. Кроме того, с нами сотрудник банка, болтающий по-французски. В великолепную мраморную стену врезаны две монеты. Одна – десятицентовик, вторая – серебряный доллар диаметром десять или двенадцать футов.

Вела представила меня испанцу, но он даже не кивнул, вообще не обратил на меня никакого внимания. Затем она без обиняков призналась мне:

– До сих пор я никогда не занималась гламурным сексом. Теперь я тоже должна принять участие в этой сексуальной революции, как ты ее называешь. Чтобы наконец узнать, чего я была лишена с тобой.

Я ответил:

– Это как огромная кроличья клетка, где крольчихам дают попробовать всех самцов.

Однако первая фаза встречи быстро закончилась. Видимо, за это время Вела хотела наполнить меня чувством вины и впрыснуть в мозг какой-то растворитель или размягчитель.

– Можешь сказать мне, где мы находимся? – спросил я. – И к чему здесь эти монеты? Что они символизируют?

Тут вперед вышел банкир. Он сказал, что с течением лет десятицентовик слева превратится в огромный доллар справа.

– Сколько на это потребуется времени?

– Век или чуть больше.

– Хорошо, допустим. Но для кого это делается?

– Для тебя, – ответила Вела.

– Да что ты? И как же?

– С помощью криоконсервации, – ответила Вела. – Человек разрешает заморозить свое тело, которое затем хранят в течение века. Спустя столетие его размораживают и возвращают к жизни. Помнишь, мы читали в таблоиде про Говарда Хьюза, который приказал заморозить себя и разморозить только тогда, когда врачи изобретут лекарство от его смертельной болезни? Вот это и есть криоконсервация.

– Что ж, я выслушаю твой план. Гадать бессмысленно. Что ты задумала – когда ты хочешь меня заморозить?

– Сейчас. А чуть позже заморозят и меня. Потом мы вместе очнемся в двадцать втором веке.

Серое сияние и блеск полированных мраморных плит были призваны заверить любого в вечности доллара. Кроме того, все это служило фасадом огромной холодильной камеры – или склепа. Что за чушь, подумал я. Мое замороженное тело вместе с телами сотен других вкладчиков окажется за этим мраморным фасадом, а техники-священнослужители будут поколение за поколением контролировать температуру и влажность окружающей среды.

– Представь себе, как преумножится наше состояние, когда мы оба воскреснем, – сказала Вела.

– Чтобы в мире и согласии дожить свой век?

– К тому времени средняя продолжительность жизни человека должна достигнуть двухсот лет, – деловито вставил банкир.

– Это единственный способ спасти наш брак, – добавила Вела.

– Христа ради! Разве можно так относиться к смерти? Если даже удастся отложить ее на век, это ничего не изменит!

Я должен напомнить читателю, что однажды уже умер и воскрес, и в голове у меня образовалась пропасть между прежним взглядом на вещи (ложным) и новым (странным, но раскрепощающим).

Английский не был родным языком Велы, ей нелегко давались формулировки. Она смогла лишь повторить уже сказанное и вновь описала мне свое видение ситуации, что нисколько не помогло делу.

– Нет, не могу, – ответил я.

– Почему?

– Ты просишь меня совершить самоубийство. Самоубийство запрещено.

– Запрещено кем?

– Это противоречит основам моей религии. Евреи могут совершить самоубийство лишь в двух случаях: если им не удалось отразить осаду города, как в Масаде, или если их вот-вот порубят на куски, как в крестовых походах. Тогда они сначала убивают своих детей, а потом – себя.

– Ты прибегаешь к религии только тогда, когда тебе это выгодно, – заметила Вела.

– А вдруг ты передумаешь и подашь на банк в суд, как только меня заморозят? А потом присвоишь себе все мое имущество? Я ведь уже умер, ты – наследница. Они не смогут доказать, что однажды разморозят меня и вернут к жизни. Или, по-твоему, они пойдут на разморозку, лишь бы выиграть дело? И вся эта тяжба будет разворачиваться перед безмозглым судьей, который двумя руками собственной задницы не найдет?

При упоминании судебного иска банкир побледнел – мне даже стало его жалко, хотя я и сам изрядно упал духом.

– Ты мне должен, – сказала Вела.

Что она имела в виду? Однако есть у меня один принцип: не спорить с иррационально мыслящими людьми. Я просто покачал головой и повторил:

– Нет, не могу и не стану.

– Нет?

– Ты сама не понимаешь, о чем просишь.

– Нет?

– Ты говоришь так, словно это я ничего не понимаю. Так и есть, не стану отрицать.

Помню самый неловкий момент в моей жизни: наше с Велой бракосочетание. Мой школьный приятель, которого я пригласил на свадьбу, проникся к Веле самыми теплыми чувствами. Пока судья искал в книге текст для церемонии бракосочетания, он шептал мне на ухо: «Даже если ваш брак не продлится и полугода, даже если это только на месяц, поверь мне, игра стоит свеч. Такая грудь, бедра, лицо…»

Заканчивая разговор с Велой в банке, я услышал свой решительный и серьезный голос: