Равенсбрюк. Жизнь вопреки

Интервью с бывшими узницами нацистского концентрационного лагеря Равенсбрюк

Интервью с Волошиной Людмилой Александровной (первая часть)

Р. (Волошина Людмила Александровна). В 1933 г., когда был страшный голод на Украине, родители переехали в Донецк – город Сталино[743]. Это было в 1933 г. Там я пошла в школу. Честно говоря, документов у меня никогда не было, так как умирающие люди убегали с мест и бросали все, поэтому о документах не могло быть и речи. Когда пришло время пойти в школу, я пошла сначала в русскую, а потом, без документов, я захотела украинский учить. Так как я училась хорошо, то сказали, что как «видминницу», то есть как отличницу, они меня без документов примут. У меня еще там в Донецке учились две сестры и брат в мединституте, а когда началась война, их как врачей забрали в армию. Я, как самая младшая в семье, оставалась с родителями и еще был четырехлетний ребенок старшей сестры. Все они ушли на передовую, на фронт, даже не получив дипломов, дипломы они уже после войны получили. До прихода в Донецк, Сталино, немцев предлагалось эвакуироваться многим, особенно тем, которым грозила опасность, папа считал, что это пропаганда. Но открыл глаза дядя, родной брат мамы, который был в Бабьем Яру[744] при расстреле и случайно стоявший в конце он упал, а потом из-под мертвых выполз, пришел к нам и рассказал все. Но было поздно уже, об эвакуации никакой не могло быть и речи. Из города тоже без пропусков нельзя было выйти, тем более что я происхожу из еврейской семьи. Одеть эти повязки со звездой[745]… Я не знала, придут ли родители домой, если они выйдут в город, поэтому, несмотря на возраст, я все брала на себя. Соседи с пониманием относились. Мы уходили далеко за город, за сорок, шестьдесят, а затем и за восемьдесят километров, чтобы что- то поменять из еды. Тяжелая была зима, холодная очень, пешком шли с саночками. Но я в один из дней отморозила ноги и руки, и мама с папой сказали, что мы пойдем сами. Их долго не было, несколько дней, а когда вернулись, у мамы были выбиты зубы, вырваны волосы, все вещи, конечно, отобрали, но это уже украинская полиция. И мама сказала, что делать нечего, – так как я с четырехлетним ребенком осталась одна, и на окне была только лишь замороженная свекла, в доме было холодно, она меня одела тепло, придется идти в деревню, что-нибудь поменять. Соседи взяли меня с собой.

Но когда я возвращалась, мама моей подруги знала, по какой дороге мы идем, она вышла за двенадцать километров от города и предупредила, что я не должна возвращаться, ребенок и родители убиты. Взяла она меня к себе, эта мама моей школьной подруги, несколько дней держала у себя, но долго я там оставаться не могла, и я решила попытаться перейти границу. Через Таганрог, так как мне сказали, что там румыны стоят и легче будет пройти. Но я не дошла, на узловой станции – это станция Карань, Старая Карань, примерно двадцать четыре километра от Донецка, меня немецкая полиция задержала. Пытала, откуда я и что. Говорила я, конечно, на украинском языке, который я очень любила. Били, чтобы все-таки я сказала, откуда я. Я сказала, что я из детдома, что у меня нет никого. Детдом эвакуировался, и вот я решила перейти границу. И лучше, говорю, отдайте меня немцам, чем свои будут. И они меня отдали немецкой жандармерии, полевой. Там немецкая жандармерия держала меня целый месяц. Каждый день в шесть часов я должна была повторять снова и снова то же самое, что я из детдома, что никого у меня не было.

Через месяц шел состав из Мариуполя, и они меня решили отправить этим составом в Германию. Здесь у одного из них что-то человеческое выражено было. Он написал записку: «Где бы эта девочка ни была, помогайте ей». И снова состав этот поехал через Донецк, через Сталино. Я забилась в угол товарного вагона, чтобы никого не встретить. Прибыв на границу с Польшей в Германию… Была еще из Таганрога, этим же составом ехала мама с девочкой, Мария Николаевна Матекина. Может быть, как женщина она поняла и говорит, что вот у меня одна доченька, будешь еще. Когда нас привезли в Германию, на границе с Польшей, это недалеко от этого злосчастного Освенцима[746], и каждый раз, когда нас хотели чем-то попугать за наше непослушание, нас всегда пугали Аушвицем, так назывался раньше Освенцим, может быть, он и сейчас так называется. Там я почти год работала, плела металлические канаты для военно-морского флота, все это вручную было. Однажды подошли ко мне поляки и говорят: «Ты неправильно делаешь, делай вот так». И нас, видимо, то есть брак, и нас кто-то все-таки предал, и девять человек арестовали.