Равенсбрюк. Жизнь вопреки

Сначала в тюрьме я была, затем на открытой платформе нас повезли, мы не знали куда. Везли, разные национальности там были. Когда везли на платформе, я должна сказать, что вот там не было среди заключенных, нигде – ни в тюрьмах, ни в лагере, не было национальностей, там все были как сестры. У меня еще были, мне еще не отрезали, длинные школьные косы. Естественно, из тюрьмы везли голодных, и вдруг подходит юноша, по-французски обращается к надзирательнице и говорит: «Дайте (плачет) за эти красивые волосы кусочек хлеба». Это остается на всю жизнь… Привезли нас в Берлин, как оказалось в тюрьму на Александерплац, это в центре Берлина. Там не долго, это как пересылочный пункт был. Затем, в один из дней сказали всем собраться и нас в машинах грузовых повезли кого куда. Меня привезли в Равенсбрюк.

Ну, сначала мы, конечно, не знали, что это Равенсбрюк. Высадили, и я посмотрела на людей, которые и на людей не были похожи. Повели нас в так называемую «баню». Сняли с нас гражданскую одежду, мы приняли душ, потом остригли полностью под машинку волосы. Выйдя оттуда, мы никто друг друга не узнали. Одели на нас эти формы арестантские полосатые, дали каждому номер, мой номер был 34 281, а затем поместили нас в бараке. В четыре часа нас поднимали, два часа мы должны были стоять, это так называемый аппель[747], то есть проверка, без шевеления буквально эти два часа нужно было стоять, независимо от погоды. Так прошел месяц. Через месяц… Если описать Равенсбрюк, это огромная стена и сейчас только частично сохранилась. Это как от стены (показывает) до сих пор, вот такая толщина была, стена вокруг концлагеря. Наверху проходил ток, а от нее вот так наискось проходила тоже проволока под током. Так прошел месяц. Учитывая, что общее количество числится за Равенсбрюком 130 000, из которых 90 000 погибло[748]. Крематорий был на территории, слабых сразу же отправляли туда, им как бы делать там нечего было. Меня отправили в Нойбранденбург, это филиал Равенсбрюка был.

Нойбранденбург – это лагерь под землей, завод в лесу, бараки и тут же на территории вот этот завод. Режим тот же – с четырех часов утра до шести часов вечера стояли без движения. Это страшно, конечно, притом независимо от погоды. Когда было холодно, нам давали еще без подкладки эти полосатые куртки, когда было тепло, эти куртки забирали. Вот я говорю, что солидарность была такая, что просто как родные были. Мы дружили там четыре девочки: две девочки – две Марии из Запорожья, одна Валентина из Ленинграда и я. И над нами шефство взяла француженка, профессор мадам Жоли. Стоя на этом аппеле, она нас научила, так как все время надзирательницы ходили, и шевелиться нельзя было, она нас научила, как можно немножко согреться. То есть стоя без движения, мы приподнимались и стучали пятками. Мы таким образом согревались. Потом уже, семья у меня вся из врачей, когда я узнала, это для того, чтобы кровь циркулировала, не застаивалась. На заводе, этот подземный завод был, там стояли станки. Это уж потом, много лет спустя, когда я была там, там были как бы исторические раскопки. Оказалось, что это было изготовление деталей для «Фау-2». То есть, допустим, я шлифовала на станке, поставили мне как бы помощницу, девочку из Белоруссии, из деревни, людей которой согнали и подожгли в амбаре. Она как-то осталась жива, выползла, но кожа у нее была как у девяностолетней женщины. И она мне помогала. Я ей сказала, я видела, это девятилетний ребенок, хотя и мне немного было, но все-таки я старше ее была. Я говорю: «Когда мастер идет, ты как бы помогай мне. Мастера нет, ты отдыхай». И снова, не знаю, как это случилось, но надзирательница подошла и вдруг меня вырвала, уже выросли маленькие волосенки на голове, она меня повела вот к камере, где стояли детали, и взяла за эту щетинку, как собачонку, и вот об эти детали, об эти ящики. То есть издевательства, конечно, были, но их даже невозможно человеческими назвать.