Разберемся! Главное о новом в кино, театре и литературе

Собранные в книгу рассказы охватывают значительный пласт времени. Раздел «Уездное» повествует о жизни русской глубинки восьмидесятых годов — бедной с виду, но богатой на сердечные страсти. Цикл «Дневник собаки Павлова» живописно рисует безалаберную тусовку обаятельных молодых бездельников в начале девяностых, когда «остался только звук, пронзительная нота, подобная всесветному школьному звонку — свободны, можно уходить». «Знаки отличия» перенесут нас в вечность, в которой мается бессмертный герой рассказа «Бессмертник», а потом вернут в мистический Ленинград-Петербург конца прошлого века. А в последней части мы перемещаемся уже в наш век, где жизнь вновь предстанет захватывающе интересной и желанной, хоть и опасной штукой. Никаких следов политического словоблудия, скоропортящейся публицистики, даже ни одного упоминания действующих на то время политиков — жизнь крусановского человека словно протекает в ином измерении, как жизнь собаки или жука (Крусанов, кстати, известный энтомолог-любитель и создал уникальную композицию: герб России из жуков).

«Он родился в христианской стране, в семье горшечника» — вся конкретика о месте и времени жизни Ворона, героя рассказа «Бессмертник». Правда, отец покупал ему на рынке «липкие палестинские финики, лидийский изюм, солнечный лангедокский виноград и сладкие орехи из Кордовы» — и мир вокруг героя начинает проступать, как старинная переводная картинка. А когда герой поступает в услужение к бродячему фокуснику Мервану Лукавому, из его рассказов складывается чудесный образ сущего, полного тайны и прелести: «Он говорил, что в горах нельзя кричать, ибо крик способствует образованию грозовых облаков, что лев боится петушиного крика, что рысь видит сквозь стену, что далеко в Китае живут однокрылые птицы, которые летают только парой…» В таком мире, конечно, неудивительно, что слёзы Ворона, замешиваясь в глину, делают горшки смеющимися, а сам герой приобретает способность исцелять, перенимать чужую боль. Но и в бедном на краски Петербурге жизнь не менее чудесна, ведь «кто-то налил по горло в этот город ярчайшие сны». И шатающихся по городу крусановских социопатов-отшельников то и дело подстерегают чудесные приключения.

Умение назвать мир метким словом — коренное свойство Крусанова. Когда его герой заходит в распивочную, где «из стен на уровне груди, словно сами собой, как чага, вылуплялись узкие карнизы столиков» («Другой ветер»), читатель оказывается в распивочной вместе с героем и сам стоит за этим столиком. Отчего и печальный разговор о гибели Империи, — а это единственное событие большой истории, которое писатель признаёт влияющим на своих героев, — приобретает настоящий вес. «Стало зябко без Империи на свете, как с дырой в валенке. Ведь если Бог создал мир, а дьявол — время, если ад — это хаос и невозможность тормознуть его соития и распады, если Империя — это стоп-кран и область отсутствия перемен, то она, выходит, что-то вроде пилюли от этой гадости: движение замерло, а после, глядишь, можно в иную сторону двинуть.»

Но какой грустный и неуютный мир не живописал бы Крусанов, он всегда вырастает на почве удивительно здорового и добротного мироощущения автора. «Счастья нет, и не надо. И так хорошо». Человек слаб? Это, в сущности, неплохо. «Пока человек жалок, лжив, слаб, его хватает лишь на шкодство, но стоит ему возвыситься, стряхнуть шелуху личной выгоды, и он сложит пирамиду из девяноста тысяч голов». Но в слабости человека есть утешение и выход: «Если прислушаться, жизнь окажется музыкой. Такой, где, чтобы не лажать, достаточно хроматической гаммы и чувства ритма. Это тем, кому не солировать. То есть достаточно совершать поступки, от которых никому не становится хуже, и говорить слова, за которые ничего не будет… И всё же порою хочется произвола. Того самого — с величием жеста и широтой помысла» («Петля Нестерова»).

И обыкновенные люди, доморощенные философы, прозябающие на окраине жизни, сталкиваются в рассказах Крусанова с необычайными существами. То это «пламенник», ведающий судьбами, то «наладчик», умеющий призвать в голову царя, того самого, без которого голова бессмысленна, то обладатель «мешка света», возгоняющего любой дар в человеке до степени гениальности. «Просто жить», разглядывая Петербург, шляясь по распивочным и читая старинные книги вроде «Чина медвежьей охоты», из которой узнаёшь, что «медведь заячьего писку не выносит», — это хорошо. Но рвануть куда-то за пределы обыденности, отважившись на смелый и красивый поступок хотя бы в мыслях и фантазиях, — это прекрасно. Империя погибла, человек одинок, ему страшно и зябко, но, наладив личный гармонический контакт с миром, он, возможно, сделается способен на этот мир влиять. Если не облажаться, не издать фальшивую ноту, не сбиться с такта — силы начнут прибывать, голова, куда вернулся «царь», покажет ясную и стройную картину мира вместо хаоса злобных случаев.