Разбежались линии руки

И я отдам их редкой тишине…

И пусть она строкой моей заполнится,

Чтоб пожила строка хотя б мгновение.

Мне этого достаточно вполне.

Мне этого достаточно вполне…

Цепляюсь я потасканными нервами

За всё, что на пути моём валяется,

А намертво никак не зацеплюсь.

И, кажется, напрасно тороплюсь…

Мне всё же не догнать ушедших первыми,

Туда, откуда вновь не возвращаются.

Так лучше не немного задержусь.

Так лучше я немного задержусь…

Ах, гостиница

Ещё кусок луны в окне топорщится,

Рассвет ещё нескоро, но уже

Гоняет швабру шустрая уборщица

На нашем загрязнённом этаже.

И я не сплю, а мой сосед по комнате

То стонет, то покойницки молчит.

Он видит сны в своём дремучем омуте,

А я — в двери торчащие ключи.

Ещё петух не пел, хоть гимн исполнили,

И грохот щвабры всем мешает спать.

Я надеваю брюки на исподнее

И застилаю тёплую кровать.

И слышится мне то, что мне завещано

Во снах лишь слышать, в тех, что впереди,

Как шепчет мне в моей постели женщина:

— Куда так рано ты? Не уходи…

Какой тут сон! И вот идём мы бережком,

И нервы новым днём напряжены.

И гладит меня утро добро, бережно

Руками чьей-то, не моей жены…

Чемодан, вокзал…

На вокзале что ни поезд,

То привет из дальних мест.

На вагонах пыль степей и грязь обочин.

Тот, кто дальше едет — занят,

Ест и пьёт он, пьёт и ест

Хоть уже не может есть, и пить — не очень.

Страшно пахнет на перроне

Пятидневной колбасой,

А из тамбуров несёт прогорклым салом,

И в тринадцатом вагоне

Тётка мрачная с косой

Ждёт — когда уже начать. Косить навалом.

Хоть недолгая стоянка,

Но народ бежит в буфет,

Закупает наперёд

Портвейн и яйца,

Потому как до столицы километрам счёта нет,

Без портвейна можно просто не добраться.

На вокзале что ни поезд,

То усталый тепловоз.

Ни яйца ему, ни курицы, ни водки,

Ни телушки, ни полушки, ни рубля за перевоз.

Только тридцать тысяч вёрст

В четыре ходки.

Что ни поезд у перрона,

То такая злая грусть:

В пятнах чая возле окон все вагоны,

А внутри весёлый, пьяный

И давно небритый груз

Ждёт рывка на полустанки, перегоны…

Этот поезд на вокзале

Будто старая змея.

Зашипит, вздохнёт нутром и с места тронет

Сотни фантиков конфетных,

Пробки, скорлупа и я

Остаёмся на большом пустом перроне…

На вокзале что ни поезд,

То всегда не для меня,

Я хожу сюда страдать и волноваться:

Вот уносятся составы, каждый раз меня маня,

Мне бы с ними….

Только некуда податься.

Я жил

Я жил как рыба в коммунальной сырости

И лёгкий воздух детства пил всей кожей

Я засыпал с надеждой утром вырасти,

Но, к счастью, просыпался всё такой же

Большая блажь непуганой провинции:

Оркестр духовой в центральном сквере…

И к танцплощадке, где не продавиться

Я был приговорён как к высшей мере.

Потом прошло побольше, чем полжизни,

И вот осталось меньше, чем хотелось…

И что куда от жизни этой делось?

И духовой оркестр всё сыграл…

Ах, как тогда легко бежалось из дому

Под пьяный хрип страдающей сурдинки,

И каждый вечер тихо перелистывал

Моих минут весёлые картинки

За танцами, за драками да спорами

До будущего было далеко.

Но тополя старели над заборами

И чаще хоронили стариков.

Мелькали люди разные и странные,

А песни пелись глупые да лёгкие,

А флаги были всюду очень красные

И звали далеко края далёкие.

Свободой пах портвейн в столовой «Белочка»

И стоила свобода рупь да двадцать,

И в день раз пять меня бросала девочка,

С которой не хотелось расставаться…

Оркестр духовой играл «Фламинго»

От «Шипра» вяли клумбы и подруги…

Мы пальцы в кровь расписывали «финками»,

С тех пор не забывая друг о друге…

Всё было хорошо, легко и молодо,

Играла кровь и жизнь бежала рядом.

И не было ни жарко мне, ни холодно,

А было всё путём и всё как надо….

И вот прошло побольше, чем полжизни,

И вот осталось меньше, чем хотелось.

И что куда от жизни этой делось?

И духовой оркестр всё сыграл…

Бархатцы

Крутнуть бы всё назад, года в пятидесятые,

Ещё войной помятые, как морда с похмела.

И в нищетой проклятые, в года пятидесятые

Вернуться бы обратно бы, чтоб память ожила.

Обуться бы, одеться бы, как одевало детство

И тихо оглядеться бы и отсидеть сполна

В той жизни час коротенький на той облезлой родине,

С которой родом, вроде бы, которая ушла.

Ушла она, а, может, прогнала,

И не простит седых моих волос,

Хоть жизнь моя, спалённая дотла,

Зовёт меня назад, туда, где рос.

Там бархатцы цвели до самой поздней осени,

Как будто крошки бросили под зиму для сорок.

В тепле ли, на морозе ли во времени, как в озере,

За десять лет, за восемь ли проплыл я детский срок.

И стали мышцы жёсткими, усов пробилась шёрстка…

Забыв, что не подростками нас мама родила,

Мы на задворках взрослые шабили папиросами,

Не мучаясь вопросами.

А родина ушла…

Ушла она, а, может, прогнала?

И не простит седых моих волос,

Хоть жизнь моя, спалённая дотла,

Зовёт меня назад, туда, где рос.

Попёр я дальше всех, друзей терял, как деньги я.

И стали все отдельные в могилах к сорока…

От водки ли, от дури ли друзья мои зажмурили,

И детства не вернули им, а я хожу пока…

Весной сажаю бархатцы на безразмерной даче,

Но запах их всё дальше, как прошлые дела…

И всё, как надо, катится, но в том, наверно, разница,

Что бархатцы всё нравятся, а молодость ушла.

Ушла она, а, может, прогнала?

И не простит седых моих волос.