Разбитое зеркало

Чья-то тень заслонила ближнее ко мне окно, — прижавшись с улицы ладонями к стеклу, на завалинке стоял мальчуган лет пяти. Видно, его недавно остригли ножницами — большая голова была пестрой, словно поцарапанной пятерней. Он внимательно, даже печально смотрел, как я листаю бухгалтерские книги, но, встретившись со мной взглядом, шустро спрыгнул с завалинки и, мелькая заплатками на выгоревших штанишках, убежал по огороду. Отвернувшись от окна, я снова попытался вникнуть в исписанные угловатым почерком разлинованные страницы и, казалось, все еще ощущал пристальный детский взгляд. Но за окном никого не было, в падавших на некрашеный пол косых потоках теплого света лишь плясали редкие пылинки. Кто-то отворил дверь, — держа за руку только что подглядывавшего мальчишку, вошла бледная женщина, поздоровавшись, присела на краешек лавки и долго сидела так, положив на колени ладони. Парнишка, насупившись, держался за ее подол. Я ждал, что они что-нибудь скажут или спросят, но оба молчали, и я опять углубился в книги с выведенными словно трясущейся рукой строками. Женщина неслышно заплакала. Стесняясь спросить, я продолжал листать шелестящие страницы, а она, последний раз тихонько всхлипнув, утерла концом головного платка глаза и, так ничего не сказав, ушла, уведя за руку сынишку.

После я узнал, что это вдова бывшего счетовода. Зашла посмотреть на того, кто сидел теперь на месте ее мужа, и стало ей горько. Сколько слез пролито в те роковые сороковые солдатскими матерями, сестрами, вдовами, а ей, Пелагее, вроде поначалу повезло — мужика ее не взяли на фронт по болезни, бабы деревенские ей завидовали — живет своей семьей. Да уравняла судьба, и вроде уже не ей, а им больше повезло — у них красноармейские семьи, им — пособие, а она — просто вдова, и отец ее детей не убитый, а умерший.

Красноярка, Красноярка… Сколько лет прожил я бок о бок с твоими деревенскими! Вместе работали за трудодни, вместе переживали и печалились. Кажется, за давностью позабылось многое, а начнешь вспоминать, и разматывается, разматывается суровой нитью клубок памяти, высветляется в памяти милое сердцу, ощущаю запахи ушедшей весны, снова слышу смолкшие голоса.

Когда тесовая крыша стоявшего на берегу амбара скрыла опускавшееся солнце и стерлись в углу конторы скосившиеся половички света, воротился с поля Арсентий Васильевич. Кликнул с крыльца обитавшуюся где-то неподалеку Тоньку, мягко ступая перепачканными землей черками, прошел к столу.

— Разобрался, че к чему?

— Почти, — сказал я. — Учет двойной, как на рыбозаводе, только счетный план другой.

— У Василия Иваныча порядок был.

Я достал с нижней полки завязанную тесемками папку:

— Тут вот я облигации обнаружил.

Арсентий Васильевич подозрительно посмотрел на меня:

— Ну?

— Раздать надо.

— Да которым бабам отдано… Где-то список должен быть, кто сколь подписывал займу, эттось мы с Тонькой уже искали.

— Здесь ведомость, — сказал я, достав другую папку. — Надо Дудиковой Анне отдать, Григорьевой Марии, Кузнецовой Прасковье, Горносталевой Варваре. Всего восемьсот пятьдесят рублей. Облигаций как раз столько.

— Гляди-ко ты, — Арсентий Васильевич подивился, как это я, еще никого не зная, смог выяснить. — Выходит, ты, парень, — свеча. А я хотел уже у финагента справляться, кабы какая путаница не вышла. Слышь, можешь Тоньке ключ не отдавать, пущай теперь завсе у тебя будет.

Так я стал счетоводом колхоза. И получил в распоряжение ключи от шкафа с документами и бухгалтерскими книгами. И еще были там на нижней полке те три неведомо как попавшие туда книги.

Разлучила война кого надолго, а кого навек. Но после долгой, долгой зимы сошел грязный зернистый снег, проклюнулись из земли подснежники, по еще непросохшим, накрещенным войной дорогам потянулись люди. И свела послевоенная весна чьи-то поломанные судьбы.

Вспенив мутную воду, катер отвалил от берега и, словно убегая от своего следа, пошел дальше по реке; в волнах, сверкая, дробилось весеннее солнце.

Двое мальчишек остались на песчаном приплеске, один — в долгополом пальто, рыжий, с пегим от крупных веснушек, широким лицом, второй — в матерчатой детдомовской ушанке и ватнике, сам такой же серый и невидный, как его одежда. Оба настороженно и выжидательно смотрели на председателя нашего колхоза.

— Ну, что же, айда за мной. — Арсентий Васильевич тяжело пошагал наверх к колхозной конторе.

Взвалив на плечи полосатые матрасовки с пожитками, детдомовцы поплелись за ним. Катер скрылся за поворотом, но бубнящий стук мотора еще гулко разносился по воде.

В конторе было светло от больших окон и побеленных к маю бревенчатых стен. Срубили дом перед самой войной, и говорили, что когда в ту пору здесь собирались колхозники, из-за духоты даже в стужу распахивали настежь двери. Теперь, год спустя после войны, даже на общих собраниях бывало просторно и пусто в углах. Привычно сняв на пороге выцветшую фуражку, Арсентий Васильевич присел к единственному столу, на котором я только что разложил бухгалтерские книги. Быстро оглядевшись, детдомовцы примостились на лавке за печкой.