Разбитое зеркало

— Да вы поближе сядьте, — Арсентий Васильевич поморщился, словно от зубной боли.

Мальчишки не шелохнулись.

За окном прогромыхала телега с семенами и, съехав с проложенной у склада стлани, мягко покатилась по земле. Наперебой чирикали воробьи, подбирая просыпавшееся зерно.

— Будем молчать? Ну, архаровцы… Архаровцы, — нараспев убежденно повторил Арсентий Васильевич, свернул самокрутку и посмотрел на меня: — Че будем делать?

Дел было невпроворот. Уж два дня как пахари выехали в поле, сегодня за крутым логом начали сеять горох, надо было перегонять коров на заимку, где оставалась прошлогодняя солома, а тут, как снег на голову, эти детдомовцы. Не очень-то намного лет было мне больше, чем им, но я работал в конторе, и подчас председатель уже со мной советовался. Сейчас мой совет для него ничего не значил, но, очевидно, ему захотелось услышать человеческий голос.

— На квартиру их надо определить, — сказал я.

— Ага, перво-наперво на квартиру. К старухе какой-нибудь. — Он подумал. — Сбегай-ка кликни Кондратьиху, она завсе дома.

Кондратьиха жила неподалеку, сразу за мостиком. Когда я вернулся, детдомовцы по-прежнему сидели, как нахохлившиеся воробьи, а председатель завертывал вторую самокрутку.

— Сейчас придет, — доложил я.

— Еще Дарью позови. — Он прикурил и забарабанил по столу пальцами, что означало некоторую степень раздражения. — Поди, лучше будет их отдельно поселить, а?

Дарья встретила меня неприветливо.

— Телушку напою и приду, — сказала она и, сердито загремев ведром, пошла за печь. Там жадно захлюпал теленок.

Уходя, она повесила на дверь замок. Кроме нее, никто в деревне дверей не замыкал — просто приставляли метлу или лопату.

Пока я ходил за Дарьей, Кондратьиха уже увела рыжего, и в уголочке, свесив меж колен руки, сидел оставшийся хилый мальчишка.

Всем видом своим показывая, что ей некогда ходить по конторам, Дарья бочком опустилась на краешек скамейки возле двери.

— Спешишь, Дарья Семеновна? — спросил Арсентий Васильевич.

Дарья поерзала, ожидая подвоха.

— А то че же? Управиться не дали.

— Успеется. Ты посиди, отдохни маленько. Бывает же тебе иногда охота с кем-нибудь поговорить? Все одна и одна…

— Ну-ну, — сказала Дарья. — Уж не мужика ли мне нашел?

— Эх, Семеновна, — председатель помрачнел. — Где их взять, мужиков-то? Мальчонку вот хочу тебе определить. Ребят из детдома на трудоустройство нам привезли. Одного Кондратьиха приняла, а ты этого на квартиру пусти.

Дарья подняла узенькие брови:

— Скажешь тоже, Арсентий. Я думала, насчет налога в контору вызвали. Так еще намедни Ульяне сотню снесла. Мальчишка на что мне? И без него картошки до новой не хватит.

— А тебе его не придется кормить. На хлеб им в сельпо лимит даден, продуктов колхозных выпишем.

— Да не нужон мне квартирант.

— Он тебе дровишек зимой пособит напилить.

Поджав губы, Дарья молчала, — дескать, пустой разговор.

— И мы же еще тебе платить будем. — Арсентий Васильевич пошел с последнего козыря. — По пять трудодней в месяц. Шестьдесят в год — как раз половина минимума. Ну, пошто ты, в самом деле, без понятия — убытка никакого, и еще плата за беспокойство.

— Блудить кабы не стал.

В голосе Дарьи уже не было твердости.

— Ну, если заметишь, мы его за тем же разом в тайгу на комары. Звать как тебя? — обратился председатель к мальчику.

Тот поежился.

— Тебя спрашиваю. Немой ты, че ли?

— Леша.

Голос у парнишки был простуженный.

— Фамилие какое?

— Пышкин.

— Ишь ты, — удивился председатель. — Так что, смотри, Пышкин. Понятно? Веди его, Семеновна. Своих забот хватает, а тут чужие навязали, язви их в душу. — Он повернулся ко мне: — Ты тоже ступай — запряги Воронка и свези пять мешков к сеялке на Пономареву полосу. В конторе сейчас делать нечего.

Дела у меня как раз были, но я сложил книги в шкаф и пошел на кондвор.

Когда под вечер вернулся, детдомовцы кружились на исполинке. Стоял около конторы такой столб с тремя веревками, держась за которые, можно было крутиться вокруг него, вроде как на карусели.

Арсентий Васильевич курил на конторском крылечке, я подсел рядом, и он протянул мне жестяную коробку из-под чая, в которой носил самосад. С крыльца была видна река. Вода за день прибыла, черемуховые кусты на противоположном берегу затопило, и мимо медленно проплывали глубоко осевшие плоты из рыжего соснового леса.

С поля пришла Ольга Филиппова, грудастая сероглазая девка, колхозный бригадир, и, одернув холщовую юбку, тоже села на ступеньку.

— Работничков прислали, видишь? — кивнул на детдомовцев Арсентий Васильевич.

— Слыхала… Поди уж головушки закружились.

— У тебя скорее закружится. Ты вот что, девка, посылай-ка их завтра на работу. Надо их к чему-то приучать.

— А куда?

Арсентий Васильевич не ответил.

— Пусть вместе с бабами по переменке на быках боронят, — предложил я. — Пока наши отдыхают, детдомовцы быков поводят, потом опять бабы. А то сегодня два раза мимо проезжал, так за поскотиной и бабы, и быки на пашне лежали.

— Кабы быки ходили, и бабы ноги таскали, — обиделась Ольга. — Лошадям хоть пополам с мякиной овес, а быки на одном сене, и того внатруску.